Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Ладно.

— Да смотри не оставляй форточки открытыми: пыль с улицы идет…

— Воздух нынче засоренный, — авторитетно заявила тетка.

— Это почему? — спросила Оля, по-прежнему думая о своем.

— А как же, сколько в него атомов разных понапустили. Взрывают и взрывают. Нынче вот китайцы… И все в воздухе носится. Надо оберегаться…

— Ну что ж, закроем форточки, и никакой нам стронций не будет страшен!

— И что у тебя за привычка, Оля, из всего шутку сделать, — поджала губы Мария Ильинична. — Ничего сказать нельзя…

— Я не шучу, тетя Маша. Я серьезно.

Тетка недоверчиво покачала головой. Кто их разберет, нынешних молодых. Не поймешь, когда смеются, когда говорят всерьез.

— Теперь все болезни от воздуха, — сказала она упрямо, — я в журнале вычитала. В больших городах люди задыхаются.

— Смог, — сказала мать, вытирая губы бумажной салфеткой. — Но ты, Маша, как всегда путаешь: атомные испытания здесь ни при чем. Смог — это выхлопные газы, всякие химические отходы, продукты неполного сгорания и прочая гадость. Нам пока не грозит.

— Как не грозит? Сколько машин развелось. И все коптят.

«О чем они?» — думала Оля. Голоса матери и тетки, казалось ей, слышались издалека, приглушенные и чужие. И слова, которые они произносили, не имели никакого отношения к тому, что происходило в их семье и вообще в жизни. «Дался вам этот злосчастный смог! — хотелось ей крикнуть. — Разве вы не чувствуете, как тяжело дышится у нас в доме?..»

Вместо этого она сказала «спасибо» и встала из-за стола.

Ираида Ильинична вскоре ушла, оставив в коридоре сладковатый запах «рашели».

Тетка позвякивала на кухне тарелками.

Оля послонялась по комнатам, потом достала из шкафа свою прошлогоднюю школьную форму. Примерила ее перед зеркалом.

Платье и фартук стали совсем короткими, как раз по моде. И мать теперь не сможет придраться: отпустить нечего, снизу нет никакого запаса.

И вообще, кто сказал, что форма должна быть такой унылой и мрачной? Разве не лучше модное платьице с отрезной талией? А ребятам — черные костюмчики и белые водолазки.

Она подобрала юбку еще выше и стала рассматривать свои тонкие загорелые ноги.

А может, там, где все это решается, думают, что молодые учителя будут заглядываться на старшеклассниц, если не сделать их похожими на монахинь?..

Она усмехнулась, представив себе застенчивую физиономию историка, который из-за всяких пустяков отчаянно краснел и ни с того ни с сего начинал протирать очки. Девчонки с ним откровенно кокетничали и, пользуясь его слабостью, учили историю кое-как. Впрочем, не все такие, как историк…

Оля сняла форму и заткнула ее в шкаф.

— Успеется, — сказала она самой себе в зеркало и, одевшись, вышла на кухню. — Я пошла. Ты слышишь, тетя Маша? Я ухожу. Запри дверь.

— Куда?

— К обеду вернусь.

Городской парк в Нальчике хорош во все времена года. Особенно осенью.

По утрам, когда над рекой и озерами еще плавает влажное сеево ночного тумана, а на пожухлых стеблях травы и в шершавом ворохе опавших листьев матово светятся тяжелые капли, в парке безлюдно и тихо. Щедрые, по-осеннему неожиданные краски смягчены, притушены глубокими тенями гор, утренней сизой дымкой и клочьями нерастаявших облачков, застрявших в кронах деревьев. Их последний огнисто-желтый убор поредел, но полностью еще не осыпался, и, когда с гор начинает тянуть ветерком, в парке стоит негромкий шелест — заунывная музыка увядания.

Слева от пустынной аллеи, под обрывом, ворчливо и напористо шумит река, разливая вокруг бодрящий холодок далекого ледника. Воздух сырой, терпкий. Пахнет привядшим сеном и еще чем-то, вроде замороженных яблок.

Дождей давно не было: осень стоит ясная — и вода в реке прозрачна, как литое стекло. На перекатах, среди белых струй, мелькают темные намокшие листья, которые прибрежные деревья роняют в воду.

Парк молчалив, сумеречен.

Но стоит выглянуть солнцу, как все мгновенно меняется.

Холодные грани хребта взрываются жарким блеском и вдруг закрывают собою полнеба. Теперь нет ничего, кроме торжества света, его ударов, оттенков и переливов.

Горы то слепяще, неистово белы и отрешенны, как сполохи полярной ночи, то щедро облиты красноватой расплавленной медью, то нежны и блеклы, как выгоревшие цветы.

Они придвигаются все ближе, наперекор законам оптики и перспективы. И если, не отрываясь, смотреть на их тяжелые каменные тела, посеребренные льдом и снегом, то возникает необъяснимое окрыляющее ощущение легкости и полета. Очертания теряют свою непреложность, перестают быть четкими и однозначными.

Колдовство длится считанные минуты. Червонный сплющенный шар в дрожащем оранжевом мареве медленно поднимается вверх со стороны, противоположной горам, оттуда, где, скрытый Малою Кизиловкой, просыпается Вольный Аул.

И горы опять отодвинулись на старое место, притухли, слились вершинами с побледневшим небом, по которому уже протянулись длинные волокнистые облака…

Сегодня, когда Оля Макунина пришла в парк, солнце стояло уже высоко.

Над старыми липами взвилась шумная стая ворон. Под ногой с хрустом раскололась колючая скорлупа каштана. Оля подняла гладкий темно-коричневый плод, приложила его к щеке плоским, отполированным бочком и улыбнулась.

Она вдруг почувствовала себя удивительно спокойной и умиротворенной. Как будто не было вчерашней сцены в подъезде и сегодняшних нудных разговоров. Школа, дом и все ее заботы отодвинулись, стали необязательными и неглавными.

Осень в этом году пришла ранняя. Сверху падали листья. Желтые, золотые, зеленовато-бурые, пурпурно-красные.

Она смахнула с лица липкие серебряные паутинки, принесенные порывом ветра, и подумала: «Наверное, даже самому общительному человеку полезно иногда побыть одному». Потом вздохнула и пошла вниз, к озеру.

На невзрачной дощатой пристани красил лодки бородатый человек, одетый в выцветший, заляпанный белилами комбинезон. Несколько лодок, уже выкрашенных, лежали на деревянном настиле днищами вверх, а одна покачивалась на воде, привязанная к железной скобе веревкой.

На берегу, чуть в стороне от пристани, стояли двое в синих спортивных костюмах и с мокрыми волосами.

«Купались», — машинально подумала она и продолжала спускаться.

Внизу, возле самой дороги, огибающей озеро, снова ударил ветер, и у нее сорвало с головы косынку. Она нагнулась за ней, но легкий шелковый шарфик взлетел на алычовую ветку и затрепыхался по кустам, не даваясь в руки.

Оля почувствовала, как у нее загораются щеки: суетня с косынкой выглядела, наверно, смешно и нелепо.

Она было совсем уже поймала платок, но опять упустила. Голубой выгоревший лоскут мелькнул у берега и, завертевшись в пыльном вихре, промчавшемся по асфальту, бессильно упал в воду довольно далеко от мостков.