Владимир Дягилев - Весенний снег

Никита отметил для себя, что сын боится меньше матери и ждет операции, как неизбежного дела. И это открытие поразило его и подействовало сильнее, чем страх и слезы. "Дошел, значит",.-подумал он и ощутил такую жалость к своему сыну, что даже в горле запершило.

- Вот чего, - произнес он, чтобы перебить неожиданное волнение. - Я тебе привез-то чего. Карточку. Это дружок твой, Пальма.-Он полез в карман, достал фотографию и подал ее Сереже. Мальчик ничего не сказал, только схватил обеими руками карточку, прижал ее к груди, и на лице его был такой восторг, что Никита опять ощутил непривычное щекотание в горле.

Когда через полчаса Вера Михайловна заглянула в палату, она увидела такую картину: Сережа прижался к отцу, затих, разомлел, точно у печки с мороза пригрелся.

Она кивнула и осторожно отошла от дверей, чтобы не вспугнуть этих самых дорогих ей людей.

Крылов и Прахов стояли друг против друга, и оба чувствовали неловкость. Крылов потому, что еще никогда не произносил тех слов, что произносил сейчас. Прахов потому, что учитель говорил правду и ему нечем было опровергнуть эту правду..

- Вы, видите ли, первый, в своем роде новатор,- отчеканивал Крылов. Еще ни один из моих учеников не предавал меня. Увы, не поздравляю. Но и не задерживаю. Располагайте собой... Что же касается меня, то я, видите ли, жив. И отступать от своих принципов не собираюсь. И даже если мне запретят, отнимут у меня клинику, я в сарае, в шалаше, но буду оперировать...

- Но меня попросили... - попробовал оправдаться Алексей Тимофеевич. - Я совсем не ожидал такой реакции...

- Да?!-воскликнул Крылов и отскочил в дальний конец кабинета, желая показать этим, что он теперь и близко не хочет стоять со своим первым помощником.- Вы еще, оказывается, и... и... Это какая-то инфантильность!-Он осекся, начал потирать подушечки пальцев.-Одним словом, несовместимость явная. Вместе мы дальше не сможем работать. Об остальном пусть начальство думает.

Крылов сел, углубился в бумаги, давая понять, что разговор окончен. Прахов бесшумно вышел из кабинета.

Крылову не работалось, не думалось, он вспоминал то, что произошло вчера.

На очередном закрытом партийном собрании выступал секретарь райкома и, конечно же, увязал свое выступление с делами института и клиник. Материал, вероятно, ему дали местные товарищи, быть может доцент Рязанов. Секретарь не очень осуждающе, но довольно уверенно произнес примерно такие слова: "К сожалению, у нас еще не хватает мест в больницах, и в связи с этим имеет первостепенное значение борьба за койко-день.

Он нам дорог, потому что от него подчас зависит здоровье и жизнь человека. А все ли у вас в порядке в этом вопросе?" Секретарь даже не назвал ни Крылова, ни его клинику, просто намекнул. Но тут, неожиданно для всех, а особенно для Крылова, на трибуну поднялся Алексей Тимофеевич Прахов. И начал, и начал, как на исповеди у попа.

Крылов опять вскочил, припомнив его слова, принялся ходить по кабинету.

Алексей Тимофеевич без конца повторял: "Конечно, у Вадима Николаевича золотые руки... Несомненно, у Вадима Николаевича золотые руки... но порой он думает лишь о себе, а не о клинике, не о престиже института, не о тех людях, что ждут места в клинике... Действительно, Вадим Николаевич сделал много, у него золотые руки, но всему же есть предел. Я должен сказать откровенно, что часто мы беремся за то, к чему еще не готовы..."

Кто-то из зала крикнул: "Так не беритесь!"

Алексей Тимофеевич не смутился, а тотчас перевел удар: "Но, простите, не я же командую клиникой".

Когда он в десятый раз произнес "у него зелотые руки", аудитория не выдержала. Снова послышались реплики: "И сердце тоже", "И голова на плечах".

Но и это не смутило Алексея Тимофеевича.

Вот эта отчаянная наглость больше всего поразила Крылова.

"Значит, он уже был подготовлен... Значит, давно камень за пазухой носил". И тут в уме он начал повторять свое выступление, самые запомнившиеся фразы - ответ бывшему ученику. Собственно, это было не обычное выступление, не речь, подготовленная заранее. Он вспомнил тот момент, когда почувствовал себя как на операции, если вдруг возникает непредвиденная опасность. И нет времени на раздумье, нельзя рассчитывать ни на чью помощь. Нужно самому не растеряться, действовать решительно. Позже ему говорили: "Ты так еще никогда не выступал". А он и не выступал, он действовал, он ликвидировал внезапно возникшее ЧП. Удачной получилась первая фраза. "Оказывается, я высидел кукушкино яйцо", - сказал Крылов, поднявшись на трибуну. А дальше шло откровение: "Я привык не отказывать в помощи. И если это криминал, то извините. Тогда я отстал от жизни... Да, мы берем тех, кого не берут другие клиники. Это, видите ли.. . Вот если с вами, с вашим братом, сыном, внуком случится несчастье... Ну и что, что риск? Ну и что, что мы еще не освоили некоторые операции, а точнее, у нас нет для них надежной аппаратуры? Ну V. что, что мы не готовы, как тут метко подчеркнул мой бывший ученик? Разве больной виноват в этом?

Нет, виноваты мы. Только мы... Конечно, мы можем перестроиться, выйти в передовые. Оперировать, скажем, только аппендициты и грыжи. Но тогда это будет... Тогда это, видите ли, будет не клиника Крылова, а клиника другого человека, вероятно Прахова..."

Люди аплодировали, а Крылову было горько. Он еще стоял минуту и раздумывал: чем же закончить? Еще была возможность умаслить начальство, пообещать, обнадежить, но он ведь не мальчишка и выступал не на школьном собрании. И Крылов заявил: "Нет, от своих принципов, мне отступать поздно. Совесть не позволяет отступать".

- А быть может, придержать? Подождать? - произнес он вслух, продолжая вышагивать по кабинету.

"Но сколько? Чего ждать? И потом, главное, я-то подожду, а больные? А "синие мальчики"? Им-то каждый день дорог. А разве этого не понимают мои коллеги? Тот же. Алексей Тимофеевич? Возможно, я действительно эгоист..." Крылов снова сел, зажал голову руками и начал мысленно перелистывать всю свою жизнь. Нет, он не мог вспомнить ни одного примера, чтобы он когда-то думал о себе, о своем успехе, о славе, о каких-то выгодах.

Такого не было. Всегда он думал только о больных, только о них. О себе он забывал, обо всем, что касалось себя, забывал-о здоровье своем, о личной .жизни, о семье:

- Гм, эгоист, - невесело усмехнулся Крылов.

И точно в ответ услышал слова первой жены: "Ты хоть бы дома побыл. Хоть бы внимание оказал, ведь я женщина". Он обещал, но приезжали издалека, умоляли: "Паря гибнет", и он мчался в ночь, в глушь. Оттого и личная жизнь лишь совсем недавно сложилась, все из-за этого, из-за "эгоизма", вернее, "эгоизма наоборот".

- Нет, не помню такого,-заявил Крылов, словно перед ним все еще была вчерашняя аудитория.

В памяти понеслись, замелькали бесконечные вызовы, просьбы о помощи, бессонные ночи, вечное беспокойство о прооперированных...