Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

— Д-да... Это верно... — бормотал Хитрович. Он думал о работе и соглашался с Ветровым целиком. Работа — это жизнь, жизнь — это борьба. Хитрович любил свою работу потому, что она есть борьба, а борьба есть жизнь. Он ее понимает не по подразделениям — руби, ать, два, — а всю социальную глубину ее, всю ее колоссальную значимость. Было бы авантюризмом работать в Красной Армии для шпор, малиновой фуражки, голубых штанов или даже для приключенчества в походах или на войне. Авантюризмом — тупым, безмозглым и обидно позорным. Нет, Хитрович не прельщается шпорами, хотя и не без удовольствия носит их. Он идет в тяжелые походы сознательно, потому что это необходимо для боевой подготовки Красной Армии. А войну Красной Армии он уже любит, любит за ее историческое значение, как вооруженную борьбу его класса (он из крестьян, но хочет считать своим классом рабочий класс). Хитрович считал, что в этом он стоит твердо, даже тверже Ветрова. Было много случаев, когда на неполадки и неудачи в работе эскадрона Ветрова реагировал даже нехорошо, очень нехорошо. Ветров в этих случаях начинал нервничать, матюгаться и грозить, что вот дослужит до осени и бросит все к чертовой матери, уйдет на завод и будет работать только восемь часов. Правда, он не уходил, работу не только не бросал, а остервенело рвал ее и всегда справлялся, но все-таки Ветров не любит революции, то есть, может, и любит, но не так, как он, Хитрович.

Но почему же чувство к Лизе у Хитровича похоже на чувство тех, кто стоит по ту сторону? Почему? Почему у него при воспоминании о ней так же ноет и тоскует сердце, как и у героев Тургенева, в «Анне Карениной» и, «Войне и мире» у Толстого, у Цвейга и всех помещичьих и буржуазных писателей? Может быть, в нем есть что-нибудь от них, не изжитое еще? Может быть, это нехорошо? Как разрешить это?

Хитрович думал над этим много, он и верил своему чувству и не верил, боясь, что оно чужое. К Ветрову он привязался по какому-то странному влечению, и, несмотря на то, что у них, кроме работы, не было ничего общего, он ходил к нему часто. Ветров ругал его за сентиментальность, беспощадно выворачивал его наизнанку и тыкал это ему же в нос. Хитрович корчился, но уходил от Ветрова подбодренный.

Сейчас, подседлав лошадь, он выехал проводить Ветрова до Горбатого моста.

Немного отстав от Робея, позванивая стременами, они ехали молча. Аракчеевские с червоточащими дуплами березы выстроились по бокам дороги ровным ранжиром. Далеко-далеко впереди был только зеленый коридор. Впереди тихо посвистывал Робей. С шапок деревьев черные комочки-галки удивленно кричали:

— Как?! Ка-ак?!

Хитрович томился вопросами и крякал.

— Ты вот что, парень, — поморщился, взглянув на него, Ветров. — Надо когда-то точку поставить. Дальше так нельзя. Ты со своей любовью сползаешь к интеллигентскому хныканью и мещанству. Вообще я не против любви, а сейчас это уже чересчур.

— То есть? — нахмурился Хитрович. — Это будет чересчур, когда начнет отражаться на работе.

— А что, не отражается? Не обманывай, Николай, ни себя, ни меня. Работа у тебя потекла меж пальцев, твоя волынка заслонила от тебя все. Как ты прорабатываешь во взводе партконференцию? Никак. Что поговорил Робей, с тем и есть. На лошадей ваших смотреть муторно, гривы от перхоти седеть начали. А винтовки, а седла?.. Не отражается?!

Корчится Хитрович, будто под рубаху ему полезли крысы. Шлюзы его мокнут, он опускается весь и уже покачивается в седле не пружиной, а соломенным генералом, за которым он гонялся на празднике.

— Ты небось думаешь: я, я, — а на деле-то балда ты круглая. Люди, милый мой, определяются не по тому, как они о себе думают, а по тому, что они из себя представляют. По тому, как и что они делают, какую работу выполняют. Вот что... Любовь мне твоя горло переела, хоть сердись, хоть гневайся, а за работу тебе взяться надо.

— Чем же это нехорошо?.. Любить-то?

— Люби ты, дубина стоеросовая, кто тебе запрещает! Но ведь не до обалдения же, нельзя же из этого делать какого-то божка и поклоняться ему. Какой ты командир, если ты ходишь и вздыхаешь, как барышня? Кому это нужно! Ты работу забросил, ты думаешь только о себе, как бы так сделать, чтоб она стала твоей, как бы она там не подмигнула кому. Ты думаешь о ней, как о собственности. Это буржуазное отношение к женщине, да еще с идиллией твоей, и получается совсем гниль.

Пахло сыростью. Баженковские болота курились белесым туманом. Впереди Робей застучал по Горбатому мосту.

— До свиданья!

Хитрович, упершийся взглядом в гриву, не слышал стука копыт Ветрова коня, не заметил, как его лошадь повернула и медленно пошла обратно.

Вскоре знакомые галки, встревоженные галопом Хитровича, опять закричали. Новоселицкие собаки с ревом кидались под ноги, ловили обсеченный лошадиный хвост и тонули в клубах мышиного цвета пыли.

На конюшне Хитрович долго по очереди осматривал похрустывающих овес лошадей, морщился от грязи, связанных веревочками и даже проволокой недоуздков, изрытых стойл, обгрызенных кормушек.

— Где взвод? — спросил он у Силинского, мастерившего в казарме какой-то ящик.

— Ушли. В первый взвод ушли, договор заключать.

В тот же вечер, когда Куров прочитал вызов, после вечерней поверки во втором взводе завязался жестокий спор.

Легли спать по обыкновению после крепкой зарядки махрой и пополоскавшись под краном умывальника. Казарма начинала затихать; еще в углу вполголоса переругивались насчет того, чтобы не размахивать во сне руками, но вскоре и они успокоились. Последняя койка взмахнула одеялом, как громадным крылом, последний кряк укладывающихся крякнул — и казарма затихла.

— Слышь... Третий-то взвод... принял, — вполголоса, будто о чем-то постороннем, проговорил один.

— Чего принял?

— Вызов-то.

— Ну-к што ж?

— Ничево.

Опять замолчали. Кое-кто завозился.

— Неловко вроде.

— Чего неловко? Ничего неловкого нет. Не согласны — и все.

— Скажут, какая ваша мотировка?

— Мотивировка?..

— Не подходящи, мол, условия, — ввязался еще один.

— Условия? А они скажут: давай пересмотрим, раз неподходящи.

— Д-да-а...

— Послать их подальше, — сказал Вишняков.

— Тут дело добровольное, факт, можно отказаться. Силом не будут.

— Д-да-а...

Кряхтел взвод, ворочался с боку на бок, шарили красноармейцы на матрацах неровности и, разгоняя солому кулаками, сопели.

— Сурьезное это дело.

— Какое дело?

— «Какое»... Такое — не мазано, сухое.

— Тут покумекаешь как — выходит, что добровольно хомут одеть хочут, — опять сказал Вишняков.

— Д-да-а...

— Мало хомутов-то, так еще заставляют, чтобы сами одели.

— Д-да-а...

— Про старую армию хоть и говорят, а только мы там не были, не знаем.