Алексей Котенев - Грозовой август

— Замучил меня твой друг — ноет и ноет.

— Значит, недоволен лечением. Возьми над ним личное шефство.

Аня печально улыбнулась. После боя на Верблюжьей сопке вся рота поняла, что у нее на сердце. Не понял лишь тот, кто должен был догадаться раньше всех. А он вот по-прежнему отсылает ее к Валерию.

Иволгин вытянул мотоцикл из воды и подошел к Ане.

— Ну и пленный сегодня попался. Злой, как хорек, — проговорил он. — Едва утихомирил. Я мину с него срываю, а он чуть меня ножом не пырнул. Нож отобрал, он харакири себе сделать хотел. Прямо очумел самурай. Так связанным и привез. А губить его не хотелось: задурачили им головы — себя не помнят.

— Поосторожней ты с ними, — сказала Аня.

От ручья потянуло прохладой. Сквозь ночную мглу проступали близкие силуэты гор, закрывая край неба. Ане казалось, что звезды норовили заглянуть в ручей, а он ершился, не принимал их трепетного света. Слева темноту ночи прорезали огни фар: в дверях штабного автобуса показалась кудлатая голова Волобоя.

У походной кухни ворчал и чертыхался старшина Цыбуля:

— Возможно, вы думали, шо старшина Цыбуля сам непосредственно будэ сушить та разглажувать вам обмундирование? Чи будэ крахмалыть вам воротники та сушить портянки? Надо ж самим понимать, бо у мэнэ глотка нэ лужоная.

У танка, где мелькали светлячками папиросные огоньки, раздался голос Баторова:

— А командиру взвода ужин принесли?

Ане было хорошо оттого, что солдаты так заботятся о своем взводном, ей хотелось сказать, что она тоже беспокоится, чтобы не задела его японская пуля.

От танкового ряда вдруг донесся раздраженный голос Драгунского:

— Младший лейтенант Иволгин, к выходу!

Иволгин хотел откликнуться, но Ане было приятно стоять вот так, вдвоем, и она схватила его за руку.

— Пусть поищет, пусть, — прошептала она, не выпуская Сережкину руку, лежавшую на руле мотоцикла. Рука у него грубая, мокрая. Но вместе с тем родная, теплая, и от этого тепла еще отраднее у Ани на душе.

— Вот друга нажил! — улыбнулся в темноте Иволгин. — У такого в самовольную отлучку не уйдешь.

Снова они услышали голос Драгунского:

— Где младший лейтенант, я спрашиваю? Ротный его вызывает.

— А, значит, по делу, — сказал Иволгин, тронув мотоцикл. — Наверное в разведку пошлют.

— Ну что же, иди, — сказала Аня и, нахмурясь, вздохнула: — Иди.

Они вместе направились к биваку. Шли в полной темноте, но Ане казалось, что со всех сторон их освещает радостно-голубой свет. И шагают они будто не по мокрой траве, а по легким, воздушным облакам...

Аня пригласила Иволгина в санитарную машину, чтобы обработать царапину.

— Еще чего придумала, медицина?! Засохнет, как на собаке, — небрежно отмахнулся он и, повернув мотоцикл, заспешил к танковому ряду.

«Даже не простился, а в разведку идет», — подумала Аня, глядя вслед Сергею. И потом начала корить себя за то, что ничего ему не сказала. Откуда ему знать, что у нее на сердце? Но как открыться первой?

До приезда на Бутугур Иволгина она чувствовала себя вполне счастливой: ей все угождали, все старались понравиться, смотрели на нее влюбленными глазами. Как тут не поверить, что ты самая привлекательная, самая симпатичная девушка?

Но вот приехал Иволгин, и привычное ощущение счастья начало таять, улетучиваться. Он не пренебрегал ею, не смотрел свысока, но и не торчал по вечерам в санчасти, как другие. Просто ходил да улыбался и, пожалуй, даже не замечал ее. И это наводило Аню на грустные размышления: видно, любят ее здесь не потому, что хороша, а потому, что одна-единственная.

В такие минуты Аня всегда завидовала Веронике.

Хорошо на свете быть красивой. Красивую каждый полюбит. А вот она, Аня, обыкновенная. Недаром ее Ковылинкой прозвали. Белесая степная травка. И брови белесые. Она пробовала подводить их спичечным огарком, но не замечал Сережка ее подведенных бровей.

Аня считала, что на войне, где свистят пули да стонут раненые, ей будет не до Иволгина. Но оказалось совсем наоборот: здесь о нем думается еще больше. В этом она убедилась и глядя на Веронику, которая всегда в опасные минуты искала глазами Ветрова.

Нет, не гаснет на войне любовь. Она светит тут даже ярче. Видно, потому, что ходит рядом со смертью.

Горы угрожающе надвигались на танковую колонну. Плоское дно ущелья сначала превратилось в каменный желоб, потом — в глубокий овраг, наконец — в пропасть. Посланный опять в головную походную заставу взвод Хлобыстова едва протискивался между отвесной скалой и пропастью. Впереди «Бесстрашный». Его водителю Гиренку приказано опробовать оленью тропу.

Позади с автоматчиками шел Иволгин. Он дивился, как искусно лавировала направляющая машина между препятствиями, оглянулся — не видно ли колонны, и тут же почувствовал, что отыскивает глазами не колонну, а санитарную машину, в которой едет Аня. Так и влюбиться недолго, раскиснуть и ныть, как Драгунский. А когда же вздыхать, если война требует тебя всего, без остатка?

Еще в училище он читал книжку про одного гусара. Был тот гусар необыкновенной храбрости. На него пистолет наводят, а он стоит себе да черешню ест. Но совсем другим стал этот храбрец, когда влюбился. Выстрелов стал бояться, как чумы: жалко ему было оставлять на земле свою возлюбленную. Одним словом, кончился гусар. Такая беда может с каждым случиться.

Чтобы выкинуть поскорее из головы Аню, он стал думать о своих делах. В училище говорили: основа обучения и воспитания личный пример — делай, как я. На Бутугуре он так и поступал, когда учил солдат переползать по-пластунски, подтягиваться на турнике. В бою пример командира тоже не последнее дело. Однако говорят: «Нельзя командиру очертя голову бросаться куда попало, надо командовать взводом». А как же пример?

Обидно, что на пути не попадались населенные пункты. Как приятно бывало на Западе приносить в село или город счастье людям! Однажды их полк на рассвете ворвался в полуразрушенную деревушку. Сережка наткнулся на амбар, откуда доносились стоны. Сбить замок он не сумел, помогли подбежавшие минометчики. Когда выломали двери и ворвались в амбар, увидели на полу обессилевших людей, изнемогавших от жажды.

— Тащи воды! — приказал командир минометного расчета.

Сережка принес полное ведро холодной колодезной воды и поил, поил полуживых людей с опухшими, окровавленными, потрескавшимися губами.

Вспомнив про этот случай, он приложил к глазам бинокль и стал рассматривать скалу причудливой формы. Сначала скала показалась похожей на средневековый замок, потом на увеличенную до гигантских размеров отцовскую кузницу, усыпанную кленовыми листьями. Затем он представил себе, что это вовсе и не скала, а крепость, где Дракон держит в застенках десять тысяч пленников. Среди них сидит закованный в цепи Чан Су-линь, тоскуя по своей фанзе, по детям. Крепки железные ворота, и охраняет их команда отпетых головорезов майора Мамуры, а по сторонам двадцать пять пушек, а может, и больше. Но он, Иволгин, прорывается сквозь тюремные двери. Навстречу бросаются истощенные узники, впереди — Чан Су-линь. Иволгин снимает с него цепи и на студебеккере везет в фанзу. Обрадованные китайчата бросаются к отцу. А студебеккер нагружен рисом, шоколадом, свиной тушенкой, всякой одеждой и обувью. «Бери, старина, это все твое», — говорит он китайцу. Китайчата едят палочками рисовую кашу, развертывают конфеты, надевают новую добротную одежду. А вот уже рядом с фанзой вырастает большой светлый дом. Его Сережка безвозмездно дарит Чан Су-линю — живи да вспоминай Россию. На высокое крыльцо взбегает по воле Сережкиной фантазии девочка с букетом хризантем и поет расчудесную песенку без слов. Только Сережке некогда слушать песни — он снова мчится вперед: пробивается через бури и штормы к омытому теплыми морями острову Ява, спешит во Вьетнам, где растут вечнозеленые пальмы, или поднимается на самую высокую на земном шаре гималайскую вершину, чтобы крикнуть оттуда на всю Азию: «Вы свободны!»