Карпов Васильевич - Маршальский жезл

Я невольно засмеялся. Но тут же понял: поступаю глупо, не по-товарищески. Степан за советом пришел, а я смеюсь.

– А почему ты, собственно, расстраиваешься? - спросил я.

Кузнецов удивленно поглядел на меня:

– Неужели непонятно?

– Брось ты напрасные терзания. Приедет мать, поговорит с Любой. Сама все увидит, поймет.

– А если она до того, как поймет, прямо на вокзале начнет мне «зенки выдирать»?

– Ну потерпишь. Потом все узнает. Самой же стыдно станет.

– Тебе легко говорить.

– Ну давай я пойду с Любой встречать.

Степан махнул рукой:

– Тоже придумал! Что же я буду прятаться, виноват, что ли?

Мне давно хотелось поговорить со Степаном о его отношениях с Любой. Случай свел двух не очень удачливых людей, может быть, для того, чтобы они принесли друг другу счастье. Понимает ли это Степан? Наверное, понимает. Но он ни разу со мной не говорил и даже намеком не обмолвился насчет будущего. Увезет мать Любу домой, и останется Кузнецов из-за своей скромности и стеснительности опять один. Надо все же поговорить с ним, подсказать. Я помялся и не очень уверенно начал:

– А как ты вообще думаешь…

– Ты о чем?

– Насчет Любаши.

Степан насупил брови, отвел глаза в сторону.

– Поедет с матерью домой. Что другое тут придумаешь?

– А может быть, подождет тебя? Недолго осталось. Вместе поедете.

Степан уставился на меня злыми глазами:

– Это почему же она должна меня ждать?

– По-моему, она хорошо к тебе относится. Да чего, собственно, темнить, - решительно сказал я, - любит она тебя, неужели не видишь?

– А ты видишь? Какой прозорливый! А не подумал ты о том, что хорошее отношение - это благодарность за то, что я ее выручил?

– Мне кажется…

– Ну ладно. Хватит гадать. Пойдем встречать на вокзал вместе.

Не видя особых причин для расстройства, я опять пошутил:

– Значит, я буду громоотводом?

– Нет, ты будешь меня отнимать у разъяренной мамаши.

В тот же день к вечеру мы пришли на вокзал втроем: Люба, Степан и я. Люба радостно взволнована. Лицо у нее очистилось, свежий румянец заливал щеки. Глаза наполнились яркой голубизной - слез в них теперь давно уже не было. На руках у Любы дочка, закутанная в одеяльце. Там, где торчал розовый носик девочки, венчиком выступали кружева.

– Сейчас бабуля наша приедет, - ворковала Люба, склоняясь к дочке.

– Она дяде Степе такие кудри накрутит! - в тон Любе подсказал я.

Люба засмеялась. Степан хоть и зыркнул на меня, но тоже заулыбался.

– Как имя-отечество вашей мамы? - спросил я.

– Надежда Алексеевна.

Поезд стоял на нашей станции всего три минуты. Мы быстро подбежали к шестому вагону, который был указан в телеграмме. По ступеням спустилась пожилая женщина, повязанная платком. Лицо ее было строго. Но строгость эта вдруг сразу сменилась вспышкой радости.

Я и Степан едва успели подхватить чемоданчик и узелок. Надежда Алексеевна их выронила, как только увидела Любу.

– Доченька моя! - воскликнула мать и тут же заплакала. - Внученька! - Она протянула руки к ребенку.

Поезд тронулся и ушел, а мать все еще плакала, прижимая к груди то Любу, то внучку. Мы с Кузнецовым стояли рядом, но на нас она еще не взглянула. Когда поезд, отгрохотав колесами, умчался на семафор, мать повернулась к нам.

– Это Степа, - сказала Люба и взяла Кузнецова под руку, будто готовилась защищать, если мать попытается выполнить обещанное. - А это его друг - Витя, - представила Люба и меня.

Мать на меня даже не глянула: она пытливо всматривалась в лицо Степана. Ее простое русское лицо было совсем не злобно, даже наоборот - мягкая грусть много видавшей и пережившей женщины согревала ее взор теплой покладистой добротой. Видно, этого недолгого взгляда было достаточно, чтобы сердце подсказало ей, что Степан совсем не тот злодей, каким она его представляла.

– Здравствуй, сынок, - тихо сказала мать, губы ее затрепетали, и она, заключив Степана в мягкие объятия, тут же разрыдалась.

Степан стоял не шевелясь. Представляю, что было у него на душе, - ведь с пяти лет он не видел материнской ласки! Еще был совсем несмышленый, когда мать умерла на лугу.»

– Мама, не надо, - просила Люба, - ну что вы так плачете!

– Я на радостях, дочка! - сказала мать, все еще не выпуская Степана из своих объятий. - Ну все, больше не буду! - вздохнув, молвила она, еще раз поглядела на Степана и совсем уже легко добавила: - Не стану больше плакать. Теперь сама вижу: добрые люди около тебя. Ну-ка, давай мне внучку-то!…

Надежда Алексеевна пробыла у нас несколько дней и собралась в обратный путь. Она увозила и Любу с ребенком.

На том же перроне стояли мы в ожидании поезда, только теперь с нами была еще Нина Христофоровна. Глядя на Любу, Никитина смахнула слезу: наверное, подумала о том, как сложится судьба ее Поленьки. Вадим Соболевский нравился Никитиной, но был он слишком красивый и немного легкомысленный парень.

Нина Христофоровна принесла несколько пакетов и свертков с едой.

– Это наши женщины просили передать на дорогу, ну и от меня кое-что.

– Куда нам столько! - пыталась отказаться Люба. - В дороге все есть, купим.

– Бери, Люба, ты кормящая, тебе все свежее нужно, а в дороге мало ли что подсунут, - настаивала Нина Христофоровна. - Не забывай нас, пиши.

– Что вы, разве я забуду? Я хоть в армии не служила, родней ее у меня теперь никого нет. И полк мне стал как дом, и все женщины как родные. - Люба при этих словах несколько раз глянула на Кузнецова.

Надежда Алексеевна, понимая свою дочь, пришла ей на помощь:

– Приезжай, Степа, после службы к нам, примем тебя, как сына. У нас и работа, и жилье найдется.

Степан потупился, виновато ответил:

– Я в деревню не могу. Я кадровый рабочий. Даже с Виктором в училище не поступаю. Я на всю жизнь рабочий класс.

– Вот и хорошо, - примирительно сказала мать Любы. - И на здоровье, будь рабочим. Но после службы ненадолго отдохнуть надо?

– Конечно.

– Вот и приезжай. Мы ждать будем.

– Приеду, - сказал Степан, глядя на Любу.

Примчался поезд - горячий, пыльный, сверкающий яркой краской. Я подумал: «Вот бы посмотрели кочевники на этот зеркальный, полированный, устланный коврами чудо-поезд! Все в нем есть: и вода, и кухня, и ресторан, и радио, и электрический свет, и холодильники, и самовары. Летит он через огнедышащую пустыню, а в вагонах кондиционеры поддерживают мягкую прохладу».

Окна закрыты герметически, голосов не слышно.

Степан объяснялся с Любашей жестами: потыкал пальцем в ее сторону, потом себя в грудь - приеду, мол.

Она кивала - понятно. Счастливо улыбалась.

Поезд умчался, оставляя за собой длинную полосу пыли, будто катил не по рельсам, а по немощеной дороге.

Настал значительный день в моей жизни. Мне казалось, этот день должен быть особенным. Волновался я сильно. Но, конечно, не показывал этого, старался выглядеть спокойным, как и подобает взрослому человеку, который скоро станет кандидатом в члены Коммунистической партии Советского Союза.