Рафаэль Арамян - Неоседланные лошади [Сборник рассказов]

Мучаю я свое сердце, и оно от волнения задыхается, и в виски мои бьет дробь далекого барабана, и, чтобы не упасть, я хватаюсь за косяк двери.

А старуха говорит:

— Раньше и я ходила собирать коренья. Вот так, чуть свет вставала, шла собирать коренья, а теперь выпрашиваю долю. Скоро меня не будет, выпрашивающих долю не будет. А есть у тебя мать, жива она?

Как сказать, что мать моя не жива, ведь вот только сейчас шла она за кореньями, и если бы догнал я ее, был бы сейчас с нею.

— Нет ее.

— Царство ей небесное.

«Будь благословенна, мать!» — говорю я себе.

— А отец жив?

Среди уходящих за кореньями не бывает мужчин, они еще раньше, затемно уходят в поле. Отец мой не был земледельцем, он работал в городе и приходил домой лишь в субботние вечера, а я ждал его, сидя на камне у порога дома. Отец приносил из города сахарных петушков, они молча таяли на моих губах.

Где-то рядом и издалека, со всех четырех сторон, раздаются крики петухов. Кричат и кричат они хриплыми, и сиплыми, и звонкими голосами.

— Нет его.

— Царство ему небесное! — говорит старуха и горько улыбается. — Все мы сироты. И я тоже сирота. Люди думают, что только дети бывают сиротами, а кто же мы, если не сироты, — ни матери нет у нас, ни отца.

Один лишь зуб во рту у старухи, покосившийся, как древний хачкар [2] Хачкар — каменный крест. , зуб. Смотрю я, смотрю, и кажется мне, что вот возьмет да и рухнет сейчас этот хачкар с ужасающим грохотом, как рушились колонны наших древних храмов. Но старуха вдруг плотно сжимает свои тонкие губы, зуб исчезает, и я успокаиваюсь. Потом тишина затвердевает, сжимается, превращается в легкий пористый камень, и я облокачиваюсь об эту тишину.

— Знаешь, — вдруг говорю я старухе, — моя мать была твоих лет, когда…

— А моя мать была твоих лет! — сухо говорит старуха.

Я растерянно оглядываюсь по сторонам. Рождается день. День рождается, и он тоже уже сирота с первых же мгновений своей жизни, ибо рождается он от умирающей ночи. Но он весел, потому что не знает еще о своем сиротстве. А к вечеру, когда исчерпает он всего себя, когда настанет час его смерти, поймет он все, поникнет, загрустит и, умирая, родит ночь-сироту, и потом ночь родит сироту-день, и так без конца.

— Доброе утро, сынок.

— Доброе утро, мать. Неужели я не поздоровался?

— За разговором позабыл.

Петухи все еще кричат, а звезды на западе уже умолкли. Уходящие за кореньями женщины скрываются за холмом. Я протягиваю руку, хочу прикрыть ворота, чтобы потом войти в дом и подумать обо всем этом, но старуха останавливает меня:

— Не закрывай ворота, ворота надо держать открытыми.

— Почему?

— Пора уже знать… Не сегодня-завтра спустится господь на землю, и, если двери твои будут закрыты, уйдет господь, пройдет мимо.

— Старая легенда.

— Очень старая.

— Вот годы идут и идут, а он все не приходит.

— Воля божья. Никто не ведает, когда он придет, сегодня, завтра или через тысячу лет. Если открытыми держать двери, несчастья и беды войдут в твой дом. А двери нельзя закрывать, закроешь — господь вдруг явится и уйдет, и ты не увидишь его.

Старуха умолкает, потом поворачивается, идет во двор, а я остаюсь у незапертых ворот, и припевом песни кружатся в голове слова старухи. Я думаю о закрытых дверях моего дома, о всех других закрытых дверях, за которыми прячутся от бед и несчастий, потом думаю о моей родине, о ее гостеприимно распахнутых дверях и остаюсь стоять в воротах, остаюсь в ожидании женщин, ушедших за кореньями, чтобы не прозевать мою мать и мое детство, когда они вернутся домой.

Я жду, я жду их долго и говорю себе: «Не закрывай, не закрывай сердце свое, кто знает, когда они придут, сегодня, завтра или через тысячу лет…»

Двери открыты. Криками петухов и блеянием ягнят входит в двери деревенский рассвет. Я облокачиваюсь о косяк двери и жду, жду ушедших за кореньями женщин, жду мать свою, а над моей головой, в ладони неба, лежит и словно дремлет зеленая ветвь молодого дерева. Я жду.

Перевел Л. Бояджан

Крыши тоже курят, только никто не разжигает им трубки, пока не придет зима. Срывая с деревьев пламенеющие листья, зима закидывает их на крыши домов. Огненные листья попадают в дымовые трубы, и крыши начинают куриться. Они дымят своими трубками и беседуют о жизни, небе, облаках и людях.

Старые крыши знают много интересных историй, а молодые молча слушают их, слушают, попыхивая трубками.

Я живу в мансарде под самой крышей и потому понимаю их язык. Знаю, о чем ведет свои нескончаемые беседы много повидавшая на своем веку старая крыша с поломанными, покосившимися черепицами. Она видела, как рождались и умирали люди, женились и расходились, радовались и страдали, она испытала и гордость, и стыд, порой была надменна, порой унижалась. В трещинах между ее черепицами жили целые поколения воробьев, вили гнезда голуби и ласточки; отсюда юноши смотрели на небо и мечтали. А сейчас зима, ласточки улетели, воробьи перебрались на ветки деревьев, коты дремлют у печек, и ничто не нарушает их покоя…

Они беседуют, и я слышу, о чем рассказывает старая крыша, которая видна из моего окна. А я живу в мансарде, из моего окна можно увидеть только крыши, громоздящиеся, поднимающиеся одна над другой, дымящие своими трубками крыши домов.

И старая крыша рассказывает (это та крыша, у которой поломана черепица, а жесть по краям заржавела от старости):

— Подо мной живет Аревик (крыши так говорят о своих жильцах).

— Я ее видела? — спрашивает молодая. Она еще не покрылась ржавчиной, юноши еще не смотрели отсюда на небо, в щелях между черепицами не успели обосноваться воробьи и не свили себе гнезд ласточки.

— Ты? Нет, ты не могла ее видеть. Летом, когда Аревик играла на балконе, тебя еще не было на свете.

— Тогда рассказывай так, чтобы я ее представила, — говорит молодая крыша.

— Так вот, слушай, — начинает старая, и дым от ее трубки смешивается с дымом молодой. — Подо мной живет Аревик; волосы у нее вьются колечками, черными, как этот дым. — И крыша выпускает из трубы густые кольца дыма. — У Аревик черные глаза и маленький, совсем крошечный носик. Она носит на голове красную крышу; да, не удивляйся, ты еще молода и не знаешь, что у людей тоже бывает крыша, непонятно только, почему летом они ее снимают. Но трубки люди курят не так, как мы… как бы тебе объяснить… — И старая крыша не смогла объяснить, как курим мы, люди.

Тогда я вынул из кармана сигарету и закурил. Она заметила это и обратилась к молодой:

— Смотри, вот как они курят. Странный этот жилец мансарды. Когда я его вижу, мне почему-то делается смешно.

Старая крыша засмеялась, засмеялась и молодая, и от их смеха дым из труб заколебался, принимая фантастические, причудливые очертания. Потом старая крыша немного помолчала и снова принялась рассказывать: