Рафаэль Арамян - Неоседланные лошади [Сборник рассказов]

Входит сестра, доктор молча кивает на шприц.

За дверью собрались родные и друзья больного. Они ждут чуда, а больной перебирает в памяти все события прожитой жизни.

Он снова на старой улице, где их дом, и с ним его собачка, та, которую он украл из цирка. И как долго кружил он вокруг цирка, пока наконец изловчился увести эту пеструю собачку с коротким хвостом! Ни у кого не было такого славного песика, — даже у Петроса собачки не умели бегать за брошенным мячом и приносить его обратно, да и двигались они только тогда, когда были в руках Петроса.

Он в первый раз собрался в школу, и старший брат предупредил:

— Не бери собаку с собой — вымажет тебе форму, в школу не примут.

А он взял. Всю дорогу он играл с собакой и правда запачкал форму, но в школу его все-таки приняли. Школа была в конце улицы, за углом. От нее шел запах свежей краски, слышался звук колокольчика и гомон детей. Потом старшего брата увезли в далекие края, вернулся он только через несколько лет, но песик узнал его и залился радостным лаем. А тряпичные собачки Петроса никого не узнавали и не умели лаять, если за них не лаял сам Петрос. Гав, гав, гав… со всех сторон бегут к нему собаки. Среди них есть даже тряпичные… Они окружают его с недобрым рычанием, вот-вот набросятся, но откуда-то выбегает его песик. Гав-гав-гав! — разбегаются собаки, и с ними остается только…

— Мохнатый!

Песик радостно лает — узнал хозяина, а ведь лет двадцать не видел, ровно двадцать лет!

— Мохнатый мой!

И он с сожалением вспоминает, что собирался написать о своей собаке, о бродячем кукольнике Петросе, о старой улице, на которой стоял их дом, о Ереме, который молол каменную соль в ручной мельнице, да и о себе, хотел написать, но вот не успел, не получилось. Может быть, он еще напишет… Вот поднимется в горы, дойдет до вершины, там и напишет, где начинается снежная полоса. Снежная полоса…

Губы больного шевелятся, но слов не слышно, и доктор уже почти не верит в чудо. Вот если б дали знать вовремя, если б лечащий врач поставил правильный диагноз, — тогда все могло сложиться иначе. Пульс снова взлетает и проваливается, как зубчатая линия горного хребта. А помочь — нечем.

Доктор встал, вышел в соседнюю комнату. В углу съежилась мать больного. Доктору показалось, что она очень похожа на его собственную, давно умершую мать. И впервые подумалось, что мать у него была счастливой: ведь матери не должны видеть смерти своих сыновей! Один из друзей больного подошел к доктору, поднес горящую спичку к его незажженной папиросе и спросил шепотом:

— Есть надежда?

— Ну, конечно, — услышал свой ответ доктор и сам удивился ему. Как случилось, что он ответил так? Ведь он уже перестал верить в чудо, а сейчас говорит так уверенно, словно иначе и не может быть!

Люди в комнате шепотом передали друг другу слова доктора, и девушка, стоявшая у окна, благодарно улыбнулась ему. Кто эта девушка и почему улыбается так благодарно? А вот у него самого никого нет, никого, да и сердце никуда не годится: заснет где-нибудь и не проснется, и никто не будет знать, что его уже нет. Придут утром звать к больному и тогда только узнают…

Доктор невесело улыбнулся девушке, вернулся к больному и попросил медсестру:

— Позвоните, пожалуйста, ко мне домой и скажите, чтоб не ждали. Потом позвоните в клинику: пусть подбросят еще кислородных подушек и пришлют дежурную сестру — сменить вас.

Сестра спросила, по какому номеру звонить домой, ушла.

Вернувшись, сообщила:

— Сказали, что кислород пришлют. Через два часа придет дежурная, сменит меня. Но дома у вас никого не было, не ответили на звонок.

Он и сам знал, что дома у него никого нет, но ждал чуда — такого же чуда, которое нужно было сейчас больному, и горькой показалась жизнь, в которой не бывает чудес.

— Видно, вышли куда-то.

— Хотите, позвоню еще раз?

— Спасибо, я позвоню сам.

И так как он сказал, что позвонит сам, то снова вышел в соседнюю комнату. Девушка у окна взглянула на него — и улыбнулась снова. И такой обязывающей была эта улыбка, что ему захотелось крикнуть, объяснить всем, всем, что больного спасет только чудо! Но он сдержался, молча подошел к телефону.

В ушах у него отдавались телефонные гудки, идущие из безлюдной квартиры. Вот так звучит звонок в опустевшей на время каникул школе, звонок, который никого не зовет и никого не отпускает домой. Чуда не случилось — никто не отозвался, и он отошел от телефона, украдкой взглянув на девушку. Ее лицо показалось странно знакомым, будто он где-то встречался с ней, хоть и не припомнить — где. Переступая порог комнаты, он еще раз оглянулся.

В комнате больного пахло лекарствами. Так пахнет всегда там, где есть больной, и он давно привык к этому запаху, но сейчас ему почему-то стало не по себе. На улице воздух, свежесть, а здесь душный запах лекарств. Сестра промыла шприц и собралась уходить. Доктор опустился в кресло и стал думать о девушке в соседней комнате.

Больной прощался с теми, кого любил, чтобы без них подняться в горы. На узкой улочке осталась его первая любовь. Первая его любовь — маленькая девочка… Перед домом, в котором она жила, тоже лежал плоский камень. Мальчишки, садились на этот камень и по очереди рассказывали разные истории. А девочка слушала, перегнувшись через подоконник, смеялась, если рассказ был веселым, и грустила, если был печальным. Он рассказывал больше всех, и всегда грустные истории. Потом он полюбил другую, после той — еще одну и, наконец, ее…

Доктор пристально взглянул на губы больного. «Будто повторяет чье-то имя…» — мелькнуло в голове, и стало горько, что у него самого нет заветного имени, нет ничего, ничего! Он снова вышел в другую комнату. Народу в ней стало заметно меньше. В углу ссутулилась мать больного. Та девушка сидела у окна. Доктор быстро подошел к телефону, и, так как звонить ему было некуда, он набрал номер своего телефона. Долгие гудки, и никакого ответа… Как бездушны стены, картины, книги, все вещи — ведь он звонит им, чтоб не чувствовать одиночества! Он опустил трубку и оглянулся. Девушка улыбнулась ему. Доктор подошел к ней и тихо спросил:

— Вы, вероятно…

— Нет!

Но почему она отвечает «нет», не дав ему договорить? И все же он доволен, что она ответила так. Есть, значит, человек, который может улыбаться ему, — именно ему, а не кому-то другому! Он молча вернулся к больному. И снова в комнате были два человека — доктор и больной.

Беззвучно шевеля губами, больной говорил с кем-то, говорил без конца. Жизнь, которую он прожил, и та, которую он еще должен был прожить, проходила сейчас перед его глазами. И пока он шел в гору, волосы у него поседели, он состарился, мирно состарился. Старость, которой не суждено ему достичь…