Рафаэль Арамян - Неоседланные лошади [Сборник рассказов]

— Раненая кошка с котятами, — говорит он, — устроилась на трубе соседнего здания.

— Как стонет, проклятая, — говорит другой.

Они впервые слышат крики раненой кошки. Погибали люди, все уже привыкли к бреду умирающих о далеких улочках, маленьких домиках и цветущих акациях.

— Не могу, — кричит один из них, — я не вынесу этого, не вынесу!

А кто мог? И по молчаливому согласию один из солдат поднимается с места и ложится на прикрывающую их стену.

Солдаты противника могут убить его, но, очевидно, и они хотят одного — тишины. Обе стороны ждут выстрела. Звучит выстрел, и полем боя, полным взрывов снарядов и воя самолетов, овладевает минутное молчание. Потом снова частит пулемет, взрываются мины, но зато не слышны больше стоны умирающей кошки. Это настоящая тишина.

Нет, марши не подходят к любви. Если бы он не видел войны, может быть, они и настроили бы его на праздничный лад… Но за окном дождь, и он ждет свою девушку, которая и так опоздала, опоздала по крайней мере на два десятилетия, когда у него уже нет песен и он не может ждать и любить, как прежде.

Но сейчас он ждал, и ждал просто потому, что на улице был дождь и люди заперлись в своих квартирах со своими женами.

Он подошел и включил радиоприемник. Никогда еще мир не был так болтлив. Станции злословили и сплетничали друг о друге. Какая-то станция еще старалась в этом хаосе слов передавать музыку. Наверное, это была маленькая страна, которой нечего было терять и находить. Она не имела атомной бомбы и не думала о ее сбрасывании или уничтожении, а имела только песни, которые и отдавала миру. Соседние с ней станции угрожали кому-то. Он не понимал их речи, но чувствовал, что это угрозы. Угрожают, тогда как он ждет свою девушку, вспоминает о прошлой любви, о войне, напевает песенку «Мой Париж» и скрипичный концерт Мендельсона. Угрожают безумно, как будто своей угрозой могут заставить людей не любить или же не помнить о прошлой войне. Угрозы этих станций долетали издалека, переплетались с мелодиями маленькой страны и портили чистое, светлое настроение.

Давно уже звонили, он услышал звонки с опозданием и, выключив радио, пошел открывать дверь.

Девушка пахла дождем, волосы были мокрые. Сложив губы для поцелуя, она приблизила к нему свое влажное лицо, а он обнял и поцеловал ее в голову.

— Добрый день, — сказала девушка, прижавшись к его груди.

— Добрый день.

— Сейчас я уберу здесь, а потом мы решим, как будем обставлять наши комнаты.

Он ничего не ответил, только утвердительно кивнул головой и снова подошел к радиоприемнику.

Девушка сняла плащ, надела домашние туфли и, взяв пылесос, принялась за уборку. Он с трудом настроился на прежнюю станцию.

— Сюда мы поставим наши кровати, — сказала девушка из другой комнаты.

— Конечно, сюда, — согласился он, не зная, где они должны стоять.

— А сюда, в угол, мой туалетный столик.

Угрозы соседних станций душили мелодию. Осторожно передвигая стрелку, он старался заставить их замолчать, но ему это не удалось, и он вынужден был выключить радиоприемник.

— Опять угрозы, — сказал он, поднимаясь с места.

— Что ты, нет-нет, я не угрожаю! Если ты не хочешь, я вообще не возьму всего этого с собой!

— Не ты. Одна из радиостанций угрожает.

— Ну и пусть угрожает.

«И правда, ну и что же, что угрожает? — подумал он. — Если эти станции не считаются с тем, что здесь кто-то мысленно обставляет свои комнаты, если для них ничего не значит, что идет дождь и вместе с дождем я вспоминаю о своей прошлой любви, почему же я сам не могу презирать их?»

— Сюда мы поставим твой письменный стол.

Он приподнялся с места, чтобы увидеть, где в будущем будет поставлен его письменный стол.

— Здесь, — показала девушка на пространство между окном и дверью.

Ему хотелось поставить его в другом месте, но он ничего не сказал, снова утвердительно кивнул головой и еле слышно проговорил:

— Ну что ж, пусть будет так.

— А здесь будет круглый кофейный столик.

И девушка поставила кофейный столик на дороге, прямо там, где он любил ходить, собираясь с мыслями.

Он не сказал ей, что это место неудобно, что часто, работая, он ходит по комнатам. Если бы он сказал ей про это, пришлось бы рассказать о том, что в это время он насвистывает скрипичный концерт Мендельсона, а сейчас он не должен был насвистывать, по крайней мере не должен был насвистывать концерт Мендельсона. И он в последний раз начал ходить по комнате, пока там не было кофейного столика. В мыслях был Мендельсон, а на губах какая-то игривая песенка; девушка сочла это знаком расположения, улыбнулась и несколько раз быстро-быстро поцеловала его.

— Я знала, что ты будешь доволен.

Он не сказал ей, что сейчас ему все равно — пусть хоть в комнате будут стоять три столика и пусть эти туалетные столики перекроют все его дороги. Он замкнулся в себе, а на улице шел дождь, эфир был полон угроз, и только какая-то маленькая станция передавала музыку.

— Ты рад, что я пришла, правда?

Минуту он смотрел на девушку, смотрел, зная, что не может не ответить ей.

— Ты могла не прийти, ведь шел дождь.

— Ну и что же, что дождь? — удивилась девушка.

— Ты же промокла.

— А сейчас уже высохла, — громко засмеялась девушка.

— Можешь заболеть.

Девушка снова обняла его за шею, поцеловала и сквозь улыбку сказала:

— Не беспокойся обо мне, любимый, — потом снова поцеловала его и, помаргивая своими круглыми глазками, спросила: — Ты меня любишь, правда?

Одно мгновение, только одно мгновение он в смятении улыбался. Ни спичек не жег он для нее, ни песен ей не дарил. Но девушка этого не заметила, маленькой ладонью прикрыла его губы и сказала:

— Знаю без слов. Какие мы, девушки, глупые.

За окном шел дождь, он обнял девушку и пошел с ней к окну. На улице никого не было, стоял мокрый автомобиль, отражение которого тонуло в мокром асфальте. Потом показалась девушка, которая без плаща бежала под дождем.

Перевела Н. Манукян

Волкодав залаял на тишину, лай ударился о гору, отдался эхом. Волкодав залаял на эхо. Эхо и волкодав облаяли друг друга.

И снова все стихло.

Лошадь насторожилась. Если слышишь тишину, значит, тишина существует. А сейчас она была слышна. В мохнатых ушах лошади звоном далекого водопада отозвалась тишина. Лошадь встряхнулась, испуганно взлетели мухи, облепившие уголки ее глаз и ранки, натертые седлом. Горный ветерок, замешенный на запахах нагретого сена, овец, собак, людей, принес с собой еще какой-то будоражащий запах. Лошадь напряглась, ноздри ее дрогнули. Нет, не было знакомого терпкого духа стойбища, кожаных ремней, седел, но было нечто другое, от чего глаза ее помутнели, а во рту стал невыносимо ощущаться ледяной привкус железных удил.