Борис Ярочкин - Тайга шумит

Он до того был поглощен своими мыслями, что не заметил, как очутился в фойе, затем в комнате для курения, хотя никогда не курил.

— Семен Прокофьевич, пошли, началось собрание! — окликнул начальник соседнего лесоучастка.

Зал гудел пчелиным роем. С одобрением встретили вступительную речь Столетникова. Замполит откровенно обрисовал состояние дел, призвал к смелой критике, сказал, что никакого доклада сегодня не будет, что смысл собрания именно в том, чтобы вскрыть причины отставания, определить, как лучше и быстрее преодолеть его.

«Ну и собраньице», — думал встревоженный Зябликов, с опаской поглядывая по сторонам.

Несколько человек сразу попросили слова.

«Люди поняли свою силу», — радостно думал Столетников.

Он встретился с веселым взглядом Павла и улыбнулся: мол, наша берет, выступай, и, поднявшись, дал слово Леснову…

— Внимание, внимание!.. Начинаем трансляцию открытого партийно-комсомольского собрания из клуба леспромхоза, — раздался из репродуктора голос, и комната наполнилась сдержанным людским шумом.

«Это же надо придумать, — удивился Заневский, — чтобы транслировать собрание!»

Он подошел к репродуктору и выдернул из розетки вилку, но уже через минуту снова включил радио, взял стул и сел рядом, хотя слышимость была отменная.

Заневский взволнованно слушал замполита и, хотя речь эта не радовала, не мог не признать его правды и объективности. Как бы впервые увидел Заневский в Столетникове незаурядного политического руководителя. Вспомнил все беседы с ним, его дружеские советы, предостережения, возражения, и стало не по себе.

«Почему в жизни получается так, — думал он, — что люди поздно начинают понимать свои ошибки?»

Столетникова сменил Леснов, и опять Заневский удивлялся. То, что казалось раньше невозможным или, по его мнению, недопустимым, ненужным, теперь выглядело простым и понятным. И он поражался, что не мог дойти до этого сам, он, старый инженер, имеющий за плечами большой практический опыт. Слушая едкие замечания Леснова в свой адрес, он теперь уж как будто и не злился, не искал оправданий, а скорее на себя сердился… Густая краска жгла лицо, шею, уши.

Леснова проводили продолжительными аплодисментами, люди что-то кричали, но Заневский не мог разобрать, и ему стало завидно — Павла в леспромхозе любили.

Слово получил Седобородов и начал издалека. Он рассказал о своих промахах и поблагодарил того, кто бескорыстно помогал ему.

«Исповедывается, — подумал Заневский и чуть ли не позавидовал, — хватит ли у меня силы?»

Объявили выступление Зябликова.

«Этот провалится», — подумал Заневский.

Но ошибся. Зябликов не скрывал своих заблуждений, не пытался свалить вину на других и в конце открыто заявил:

— Мне очень трудно будет сразу перестроить работу, так как перво-наперво я стану перестраивать себя. И прошу… конечно, ежели мне доверят командование, помочь… Я к вам обращаюсь, товарищи лесорубы, и отдельно к вам, Павел Владимирович и Александр Родионович…

Дальше Заневский не слушал. Он вырвал из розетки вилку и, нервничая, стал мерить комнату шагами. Потом заглянул в ящик стола, вытащил из-под бумаг бутылку рябиновой настойки, выпил. Хотелось забыться, заглушить чувство одиночества, злость на всех и самого себя…

Заневский вышел и побрел по улице, но нервы были до того напряжены, что напиток не действовал, а громкоговоритель у клуба заставлял слушать. Выступал Скупищев. Он жаловался на трудности в работе, говорил о своих заслугах, выгораживая себя.

— А почему директору картошку и горох повез? — выкрикнул кто-то из зала. — Грехи замазать?

— А того не подумал, что человека грязью обливаешь? — добавил второй голос.

«А ведь могли сказать, что я заставлял», — с благодарностью подумал Заневский.

Он подошел к клубу, — там у репродуктора стояла толпа, не вместившаяся в зал. Торопливо Заневский прошел через фойе, и вышел на сцену, задержавшись у кулис. Костиков закончил выступление и направился на свое место, но, заметив директора, подошел к нему, сконфуженно улыбнулся.

— Молодец, хорошо сказал, старина, — проговорил Заневский схватив его за руку. Он понял вдруг, что если сейчас не выступит, потом будет поздно. И, непривычно волнуясь, неожиданно для себя вышел к трибуне и попросил слова.

Зал с нетерпением ожидал его выступления. Наступила полная тишина. Заневский увидел дочь — Верочка подалась вперед и с надеждой смотрела на него, заметил жену, ее взволнованно-ожидающий взгляд.

— Правый молчит, а виноватый кричит, — начал он пословицей, но кто-то из зала насмешливо перебил:

— Уж не себя ли вы считаете правым?

— Нет, — краснея, сухо ответил Заневский, когда смех улегся. — Я хочу публично принести извинения Костикову и Леснову, которых оскорбил незаслуженными выговорами и… извиниться перед вами, товарищи лесорубы… Я был порой груб, невнимателен, ну… одним словом, вы сами знаете мои недостатки… Но, товарищи, если я иногда и делал что не так, то не из-за корыстных целей. Я хотел видеть леспромхоз в числе передовых, не меньше вас болел за него душой… Нельзя же целиком обвинять меня!

— А кто виноват-то, скажите!

— Если вышли, товарищ директор, то говорите на совесть! — кричали из зала.

«Какой стыд, — гневно думала Верочка, краснея за отца, — он и теперь хочет выгородить себя!..»

«Миша, Миша, — мысленно говорила Любовь Петровна, умоляюще глядя на мужа, — начал ты хорошо, говори же так!»

Но Заневский не смотрел на них. Он опустил лицо, вспотевшее, багровое, злое.

«Что еще сказать? — думал он. — Все равно не поверят! Они хотят, чтобы я всю вину взял на себя, а разве я один виноват?»

Заневский мельком оглядел зал. Люди смотрели на него хмуро, иные перешептывались, бросали нелестные реплики.

— Продолжайте, Михаил Александрович, вас ждут, — напомнил Столетников и тряхнул колокольчиком.

— Что вам еще сказать? — Заневский бросил в зал злой, растерянный взгляд, чувствуя, как в груди что-то клокочет. — Ну, были у меня ошибки, не отказываюсь. «Не ошибается тот, кто ничего не делает», — говорил Владимир Ильич. Меня поправили товарищи, научили… спасибо им…

— Чему, чему научили-то?

— А почему не скажете, как думаете исправить ошибки и вывести леспромхоз из прорыва?

Но Заневский уже сошел с трибуны и скрылся за кулисами.

Верочка повернула голову к матери и увидела ее расстроенное лицо. Любовь Петровна сидела, ссутулившись, опустив голову, сдерживаясь, чтобы не расплакаться от обиды и стыда за мужа.

Верочка взяла в ладони ее руку, сжала.

— Ничего, мамочка, ничего, — прошептала она.

Хмурое небо висело над тайгой.

Дождя еще не было, но в воздухе чувствовалась та сырость, какая бывает в лесу в дождливое время. Дул порывистый ветер. Он набегал то с одной стороны, то с другой, и деревья недовольно шумели, обозленные надоевшей игрой.