Адыл Якубов - Тревога

Муминов почувствовал, как больно заныло в левой стороне груди.

— Что случилось в Чукур-Сае?

— Горит все, вот что случилось!

— Как горит? — Муминов вздрогнул.

— Так! Нет воды в Кок-Булаке, — со злобой тихо произнесла Апа. — Поговаривают, будто в шахты затянуло. А кто знает, в шахты или еще куда… Говорили ему: «Не торопись, рассчитай получше, посоветуйся», — нет! Демагогия, мол. А теперь горит пшеница. Второй день бьются люди. Да что толку? Вот и разбирайтесь! — Апа резко повернулась и вышла, хлопнув дверью.

В Кок-Булаке нет воды? Вот это новость!

Две недели назад, когда Муминов приезжал в Чукур-Сай, Мутал говорил, что воды в роднике стало заметно меньше. Но он надеялся, что с потеплением Кок-Булак наберется сил. И вдруг вода ушла в шахты. Гибнут посевы!

Приглаживая волосы, Муминов прошелся по кабинету раз, другой. Лицо горело, сквозь смуглую кожу проступил румянец.

Нужно ехать туда. Наверное, кто-нибудь из райкома уже там. Но все равно, нужно ехать самому!

Муминов остановился у стола; на глаза ему попалась кнопка звонка. Он нажал на кнопку. Вошла секретарь.

— Заказали разговор с обкомом?

— Сразу же, как только вы распорядились.

— Позвоните, пожалуйста, еще раз, пускай соединят поскорее.

Сев к столу, Муминов раскрыл записную книжку в потертом переплете, начал перечитывать записи, сделанные вчера, после объезда и осмотра тугаев. Надо было еще раз продумать предстоящий разговор. Но мысли его снова вернулись к происшествию в колхозе имени XX съезда, потом незаметно перекинулись на разговор с незваной гостьей. Здесь что-то не так… Муминов даже не заметил, как опять заходил взад-вперед по своему просторному кабинету.

…Эту женщину, которую все теперь называли Апа, он знал уже много лет. Впервые они встретились зимой 1943 года. В то время Эрмат Муминов, учитель с небольшим еще стажем работы, вернулся в родные места с фронта, после тяжелого ранения и госпиталя. К военной службе он был уже не годен, и районный отдел народного образования направил его заведующим школой в колхоз, где председательствовала в то время эта самая Апа. Председатель встретила нового директора школы очень радушно.

— Приходите в правление попозже, — сказала она в конце беседы. — Выпишу вам муки пудик-полтора.

Вечером того же дня Муминов пришел в правление. В кабинете у председателя шло заседание, и в приемной дожидались женщины-колхозницы — солдатские матери, жены, вдовы. Заседание, наконец, окончилось, бригадиры и члены правления высыпали из кабинета. Тогда ожидавшие колхозницы гурьбой вошли к председателю. Муминов — вместе со всеми. Тяжелым был этот разговор: женщины наперебой просили у председателя зерна или муки, кто фунт, кто полтора. Просили для детей, для стариков, вспоминали родных и близких на фронте, иные плакали. Невозмутимой оставалась одна Апа:

— Если в амбарах нету ни зернышка, то где же я возьму, сами посудите?

Муминов не стал ждать конца разговора, потихоньку вышел.

Дело даже не в том, что вся эта сцена подействовала на него угнетающе. Он сразу поверил, что колхоз в самом деле не имеет никаких запасов, и уж он-то, одинокий, — семья тогда еще к нему не перебралась — может как-нибудь обойтись. Но прошло недели полторы, и с фронта приехал демобилизованный по болезни сын Апы, молодой парень по имени Латиф. И тут председатель, не находившая двух зерен для помощи солдатским вдовам, закатила грандиозный той — на весь кишлак. А в степи, чего много лет не случалось, был устроен улак — традиционное состязание всадников.

Муминова это все так возмутило, что он написал в райком партии взволнованное письмо. Приезжала комиссия. Но Апа сказала — как отрезала:

— Той устроен на мои собственные средства. Сын единственный ведь не с базара приехал — с войны! Тут и последнее отдашь, не пожалеешь.

Этим и отделалась.

Всю войну и порядочное время, после войны — пожалуй, до самой осени пятьдесят третьего года — Апа неизменно занимала руководящие посты, переходя из колхоза в колхоз. Когда, наконец, ее оценили по заслугам и понизили, она восприняла это как тягчайшее оскорбление, принялась грозить, писать бесчисленные жалобы и заявления. Потом будто притихла, получив какой-то пост. И вот опять всплыла на поверхность.

Муминов подошел к окну, распахнул створки. Прохладный ветерок освежил разгоряченное лицо. Солнце уже поднялось, и тени в запущенном саду сгустились. Этот сад с его буйно разросшимися кустами, с переплетенными ветками темнолистого карагача, тополей, кряжистых урючин сейчас напомнил Муминову дальневосточную тайгу. Он видел ее осенью сорок первого года. Трудное было время. В учебном полку занимались ежедневно по десять-двенадцать часов, без выходных. А питание — по тыловой норме. И курсанты, как только выдавалась свободная минутка, мчались в тайгу, обступившую бараки. Разыскивали ягоды, с жадностью набрасывались на кислые гроздья дикого винограда…

Телефонные звонки, продолжительные, тревожные, точно сигналы пожарной машины, мгновенно спугнули воспоминания. Схватив трубку, Муминов не сразу подавил волнение, вызванное внезапным и резким переходом к действительности.

Секретарь обкома выслушал Муминова с нетерпением — это чувствовалось по голосу и коротким покашливаниям. Потом перебил:

— Эрмат Муминович, пожалуйста, письменно изложите все это. А сейчас давайте о другом. Что там у вас в «XX съезде»?

— Всех подробностей я еще не знаю. — Муминов замялся. — Случай серьезный, это без сомнения…

Секретарь помолчал. Потом заговорил, но не прежним тоном, а неожиданно мягким:

— Я прошу вас, Эрмат Муминович, дорогой, по возможности пока отложите другие дела и займитесь этим. Слышите?

— Слышу, слышу.

— У меня есть сведения… — секретарь обкома запнулся, выбирая слово, — что вы питаете особое расположение к этому молодому председателю:

— Он был достоин такого расположения, поверьте!

— Не имею основания вам не верить. И все же убедительно прошу: будьте в этом вопросе предельно беспристрастным. Вы же понимаете, насколько он сложен. А люди сейчас особенно остро чувствуют малейшую несправедливость.

— Понимаю вас…

Все как будто было сказано, однако секретарь обкома не прощался, медлил.

— Вот еще что, — проговорил он наконец. — Позавчера к вам, в связи с этим делом, выехал от нас один товарищ, инструктор орготдела. Возможно, сейчас он уже в колхозе… Алло, слушаете?

— Слушаю.

— Эрмат Муминович, прошу вас, не расцените это как недоверие. Исключительно серьезный вопрос, в этом все дело. У вас нет ко мне ничего?

— Нет как будто. — Но тут Муминов вспомнил просьбу главного врача. — Простите, есть, есть…

Секретарь обкома, выслушав Муминова, коротко проговорил: