Михаил Соколов - Грозное лето

— Хорошее, ваше превосходительство. Он даже ухаживает за дамами.

— В таком случае будет жить. Благодарю вас, сестра…

— Но его у нас уже нет, переведен в Петербург.

Тут что-то зашипело — и разговор оборвался.

Сухомлинов положил трубку на рычаг, дал отбой и медленно прошелся по кабинету, грузный и черный в своем мундире, и думал: царь недоволен Главным артиллерийским управлением и конечно же его министерством, а быть может, и им самим и требует представить ему доклад, что случается не очень часто. Наоборот, часто бывает так, что готовые доклады министров лежат у него неделями, нечитаные. Значит, верховный главнокомандующий нажаловался на него, военного министра. А что он-то, военный министр, может сделать, коль Главным артиллерийским управлением командует фактически великий князь Сергей Михайлович? Двоюродный дядя царя…

И этот злосчастный полковник Мясоедов кому-то наступил на мозоль — и вот о нем вновь вспомнили родзянки, гучковы и прочие. Так что же все-таки случилось?

— А-а, бестии, опять в поход собрались против Сухомлинова, мальбруки несчастные, — произнес он раздосадованно и сел за стол писать проект доклада царю…

И услышал, как кто-то шумно вошел в кабинет и громко закрыл высокую, массивную дверь, а когда поднял глаза — увидел самого главного и самого недоступного врага своего, не признававшего никаких министерских субординаций и вот, извольте видеть, пожаловавшего личной персоной сверх всякого обыкновения и вопреки своей гордыне, даже без предварительного телефонного звонка: могут ли его принять?

Увидел действительного статского советника и камергера двора, помещика крупнейшего и председателя Государственной думы Родзянко, которого рад бы не видеть вечность. Однако о нем только что говорил царь, и надо было встречать, как и положено.

— А-а, любезный всякому русскому сердцу глас народа оказал нам, чиновникам правительства, столь высокую честь собственной персоной. Рад весьма и очень и предуведомлен государем, достопочтеннейший Михаил Владимирович, — сказал он сладким голоском, встав из-за стола и направляясь к гостю.

Родзянко шел к нему как борец или как замоскворецкий купчина времен Островского — огромный в своем длиннополом черном сюртуке, набитый жиром сверх всякой меры, и смотрел на него, как с минарета, словно хотел насквозь рассмотреть, да это было невозможно трудно: Сухомлинов все учел тотчас же и был верх любезности.

И подумал Родзянко: «Нафабренный старый петух. Счастливый супруг и несчастье России. И ничтожество. И царедворец и льстец. Удастся ли нам дать тебе под зад вместе со всей твоей распутинской камарильей, равно как и вместе с красавицей Катериной, которая стоит нефтепромышленнику Манташеву не одну сотню тысяч? И еще вместе с самим Манташевым, и еще Мясоедовым, а также Андронниковым? Я много дал бы, если бы знать это наперед, ваше превосходительство, но для этого мне придется приложить много сил, чтобы сломить упрямство государя и загнать всю вашу распутинскую камарилью подальше от Петербурга. Два года назад мне это почти удалось, но царица немедленно известила Распутина, вскоре он приехал в Петербург…»

Этим все и кончилось.

Сухомлинов обо всем этом хорошо знал и в душе потешался сейчас: «Говорите, говорите, любезнейший глас народный. О старце, конечно, — сапоги всего лишь предлог. Но старец был и будет, ибо за его спиной стоит государыня. Вы в этом уже убедились. И еще убедитесь не раз. Старец вот-вот возвратится в Петербург. И во дворец», — грозился он своему нежданному клятому гостю, но Родзянко все понимал отлично, потому что, пожав его толстую руку своей борцовской рукой, зарокотал на весь кабинет грубоватым голосом:

— Ну, положим, радоваться-то вам особенно нечего от моего присутствия, Владимир Александрович, не гневите бога. И я пришел к вам не для объяснения в любви, коей особенно и не питал, как сие вам ведомо, а для разговора крайне важного и имеющего государственный характер и значение: разговора о сапогах. С «вашей» енотовой шубой, извлеченной из сундука и пахнущей нафталином, как он сам о себе сказал, с Горемыкиным, говорить не желаю. И Маклаковым тоже.

— Потому что вы всем министрам предлагаете уходить со своих постов, а они вас не слушаются? — подковырнул Сухомлинов как бы шуточно.

— Это другой вопрос. И Горемыкин, например, сказал мне: «А мне здесь хорошо», то есть на посту председателя кабинета министров. Маклаков ничего не говорил, только покосился на меня.

— Вы советовали государю и меня уволить в отставку, не так ли? — продолжал Сухомлинов в том же шутливом тоне.

— Да, советовал. И вам могу посоветовать: уходите, пока не поздно, — не моргнув глазом, ответил Родзянко и продолжал: — Но я пришел к вам не по поводу отставки, а по поводу сапог для армии.

— Да откуда вы знаете, Михаил Владимирович, что в армии недостает сапог? Удивительный председатель Государственной думы: все знает.

— Сорока на хвосте приносит, отсюда и знаю. Итак, я пришел к вам, вернее, приехал на моторе, движимый желанием быть в этот грозный для отечества и престола час полезным России и армии. Месяц тому назад вы приглашали меня помочь вам убедить государя не отменять мобилизации. Теперь я прошу вас помочь избранникам народа занять достойное место в наших общих усилиях, направленных на достижение победы над врагом.

Сухомлинов не забыл тех тревожных дней, когда решалась судьба мобилизации: да, тогда он сам приглашал к себе Родзянко на помощь, чтобы он воздействовал на царя, поверившего в сладкие песнопения Вильгельма и отменившего мобилизацию. Родзянко пришел и помог, вместе с Сазоновым.

Сейчас Сухомлинов думал: «А быть может, с этого начнется наше примирение, общая для отчизны беда сблизит нас? Вряд ли, но попытаться следует», — решил он и ответил с видимой готовностью:

— Я весь — к вашим услугам, Михаил Владимирович, — и пригласил гостя садиться, ибо стоять рядом с этой громадой было явно не в его пользу.

Родзянко откинул в стороны полы черного сюртука, сел в кресло, и оно со свистом вздохнуло под его тяжестью и скрылось под ним и полами сюртука его, как под крыльями, и лишь одна макушка спинки робко выглядывала из-за его головы.

Сухомлинов хотел сесть в кресло напротив, но и это было ему невыгодно, так как сравнительно с Родзянко он выглядел бы коротышкой, и сел за стол, вытянулся, сколько можно было, незаметно поправил Георгиевский крест.

— Ну-с, с чего же мы начнем, милейший Михаил Владимирович? — спросил он с улыбкой.

Родзянко смотрел на него — холеного и мрачного в мундире, с крупным лицом, с утолщенным носом и кокетливой бородкой-козликом — и молчал, словно изучал противника.