Михаил Соколов - Грозное лето

— Был, виноват, — произнес Зотимов и попытался было разыскать Марию, да нигде ее не нашел.

И вот она сама объявилась, хотя и не ко времени, — сегодня был приемный день и просители уже толпились за дверью кабинета и ждали его, министра, выхода. Но коль уж Мария пришла, придется выслушать ее, и Сухомлинов сказал:

— Твоя экстраординарная просьба, моя девочка, меня озадачивает. Почему ты решилась на такую крайность, как мобилизация на театр военных действий? Из разговора с госпожой Вырубовой сего не вытекало, — проговорился он, но поправляться не стал.

— Донесла. Подружка. Представляю, что она говорила своей патронессе, — убитым голосом произнесла Мария и рассказала о том, что произошло между нею и Надеждой.

Сухомлинов вначале слушал мрачно, с беспокойством, но вдруг рассмеялся и воскликнул:

— Только и всего? Не поделили самую ординарную мужскую сорочку? Ну, племянница, удивила ты меня. Эка государственный повод. для ссоры! Стоит ли придавать сему пустяку, извини, такое значение, как это делаешь ты? Твоя подружка — донская казачка, ну и решила одарить супруга этаким экзотическим рукоделием. Право, из-за этой мелочи не стоило на нее сердиться.

Мария знала, что супруга ее дяди-министра неравнодушна к Распутину, и не рискнула говорить, для кого предназначена сорочка, но, коль дядя-министр сам об этом не догадывается, решила: а пусть будет, что будет, и гневно сказала:

— Да, но вы не знаете, ваше высоко…

Сухомлинов досадливо сморщил розовое, полное лицо и заметил:

— Перестань, пожалуйста, титуловать меня по-военному. Я все же твой родственник, дорогая. Дядя, с твоего позволения.

— Простите, дядя.

— Вот так-то лучше… Ну, а дальше что было? Чего я не знаю? — спросил Сухомлинов, снисходительно улыбнувшись.

— Тот омерзительный подарок предназначается грязному проходимцу, старцу Распутину, и поэтому я не сдержалась и высказала свое к этому отношение в самой резкой, приватной форме. И мои слова, кажется, слышала госпожа Вырубова, так как стояла у порога, придя, видимо, к сестре Орловой… У меня было такое состояние, будто я оказалась возле помойной ямы, из которой дохнуло трупной гнилью отрезанных при операциях и сваленных в кучу рук и ног… Ужас! — заключила Мария с отвращением.

И Сухомлинову стало не до шуток. Он знал, как Вырубова избавляется от противников Распутина более именитых, чем его племянница, и лишь удивился поспешности, с какой она действует.

И он сказал:

— Случай — пренеприятный, доложу тебе, племянница. Но, — помолчал он многозначительно, — он не дает тебе решительно никакого повода «мобилизоваться», как ты изволила выразиться, и подставлять свою красивую головку под германские пули. Да и не женское дело это — ползать по-пластунски и вызволять раненых на поле боя, для этого у нас есть мужчины.

— Я прошу мобилизовать меня, дядя. Умоляю, наконец, — повторила Мария.

Сухомлинов удивленно и недоверчиво посмотрел в ее пылавшее малиновой краской лицо, сверкавшие лихорадочными блестками глаза и подумал: «Эка что пришло в голову бедняжке!», но сделал вид, что не придает никакого значения ее словам, и попытался отшутиться:

— Странные вещи происходят у вас, дам: сестра лазарета Вырубовой просила меня перевести ее мужа с фронта — в столицу. Ты просишь направить тебя на фронт. Поистине — не знаешь, не попросите ли вы, дамы, нами уважаемые, перетянуть в Петербург египетские пирамиды? Были ведь семь чудес света, почему бы не появиться и восьмому?

Мария запальчиво возразила:

— А вот этого как раз делать и не следует — переводить штабс-капитана Орлова в Петербург.

— Вот как?! — воскликнул Сухомлинов не без иронии. — Это почему же, любопытно, племянница? Боевой офицер, кавалер ордена святого Георгия — почему бы ему и не быть, скажем, в генеральном штабе или при военном министре офицером для поручений?

Мария грустно улыбнулась, но все еще пылавшее лицо ее ясно говорило, что ей было не до улыбок, и она лишь старалась держаться как положено, но ответила:

— У нас, в Петербурге, уже есть восьмое чудо — отвратительное, мерзкое, гадкое, унижающее Россию, позорящее трон, оскорбляющее православие, церковь. И поклоняются этому чудовищу, к великому прискорбию, весьма именитые дамы и господа из высшего света, а некоторые раболепно заискивают перед ним и делают подношения, с позволения сказать, позорящие честь и достоинство женщины.

— Ты со штабс-капитаном Бугровым виделась? — спросил Сухомлинов, как будто и не слышал ее слов. — Мне кажется, твоими устами глаголет Николай. И я, кажется, правильно поступил тогда, после той дурацкой дуэли, когда просил за него государя, да еще писал Реннен-кампфу, чтобы он открыл для него вакансию по артиллерийской части. Конечно, это расстроило ваш возможный брак, но все, что дает бог, — к лучшему, хотя я полагал, что он — почти мой зять. И родитель его полагал, твой почти крестник по Киеву. Помнишь ведь?

— Я отказала Николаю уже дважды. И откажу в третий раз, если он вздумает делать предложение.

Сухомлинов понимающе кивнул бритой крупной головой и произнес явно разочарованно:

— Значит, племянница, ты что-то скрывала и скрываешь от меня. И что сие значит — я догадываюсь: ты любишь штабс-капитана Орлова. Нет, нет, я не осуждаю тебя, упаси бог, но согласись, что офицер постоянно находится в поле зрения офицерского собрания, коему он вносит реверс — залог при женитьбе, и должен вести себя соответственно, коль женился. И бракоразводный процесс не может состояться без разрешения собрания.

Мария вспыхнула, вскочила с кресла и запальчиво запротестовала:

— Это — неправда! Это… это несправедливо по отношению ко мне, к штабс-капитану Орлову! Он — порядочный человек и семьянин, и между нами ничего не было. Как вы могли, ваше высоко…

Сухомлинов прервал ее:

— Сядь и успокойся, моя девочка. И прости, если я оказался не очень тактичным. Годы, годы, забыл уже, когда и был джентльменом.

Мария едва не произнесла в сердцах: «А женились на молодой, будучи старше невесты на тридцать два года», но промолчала, не ее это дело — корить дядю, и покорно села в кресло и опустила голову в полном разочаровании. Зря она приехала сюда, напрасно полагала, что дядя поймет ее. «Все напрасно», — мысленно подвела она итог своих разговоров здесь и готова была сказать: «Я никогда более не позволю себе отнимать у вас драгоценное ваше министерское время, ваше высокопревосходительство. Чужая я для вас всех была и чужой осталась, и лучше прекратить это вынужденное родство. А государыне сказать: да, я — баронесса, незаконная баронесса, ваше величество, струсили ваши корфы признать меня за родственницу и впустить меня в свой круг».