Михаил Соколов - Грозное лето

— Тогда — пропадешь.

Мария улыбнулась и как бы шутливо заметила:

— А я буду учиться у вас. Вас враги ругают, а вы и не обращаете на них внимания и идете своей дорогой. Многие даже завидуют вам.

Сухомлинов сурово сказал:

— Не завидуй, моя девочка. У меня очень сложная жизнь. — И неожиданно добавил: — Да, скажи штабс-капитану Бугрову, чтобы не вздумал вольнодумничать или стреляться с новым бретером. Второй раз я не смогу быть ему полезен, государь просто не станет меня слушать.

Мария удивленно спросила:

— Николай — вольнодумец? Но в таком случае я тоже — вольнодумка, ибо мне решительно все не нравится в сем священном Санкт-Петербурге. И Николай — герой войны, как можно подозревать его в вольнодумстве?

— Никто его не подозревает, душа моя, но на всякий случай я хотел предупредить его. Он мне очень нравится и как офицер, и как будущий зять, прости.

Мария отрезала:

— Я уважаю его, ценю его, но женой его стать не могу. И не буду. И не хочу. Я люблю другого человека.

— Я так и знал. Но потерпи с другим человеком, сейчас война, не до свадеб, — сказал Сухомлинов и, вспомнив о просьбе Надежды, добавил: — Да, передай, если это тебе не трудно, твоей подружке, сестре Надежде, что перекинуть офицера с фронта в столицу — это прерогатива верховного главнокомандующего, а то и государя лично. Я кое-что скажу Вырубовой относительно шашней твоей подружки с Протопоповым, и, полагаю, ей более не служить в Серафимовском лазарете.

— У них что, роман, ты хочешь… Простите, вы хотите сказать? — спросила Мария. — И как я передам ваши слова ей, если мы с ней поссорились?

— Можешь и не передавать. А у Протопопова никакого романа с ней быть не может: фабрикант и простая казачка — не очень-то звучит. Протопопов прокладывает дорожку к министерскому кабинету через Вырубову. Она привлечет к сему старца, тот — царицу, та — царя, и дело будет сделано. Полагаю, что не сразу, но будет. На место Николая Алексеевича Маклакова, который не очень жалует старца и не назначил его председателем комиссии по восстановлению сгоревшего Троицкого собора. Вот так-то.

— У меня голова не соображает. Царица, Вырубова, наконец, Распутин имеют отношение к назначению министров! Но ведь вас назначает сам государь! Ужас, что вы такое говорите, дядя.

Сухомлинов снисходительно улыбнулся ее наивности и ответил:

— Я говорю о том, как и что делается в государстве Российском, моя девочка. Как родственнице, которую я всегда любил и которая, правда, не умеет еще держать язычок за зубами. И могла бы пройти надлежащий курс наук… в монастыре, не будь у нее дяди, коего поддерживает государь.

— И государыня. Она очень беспокоится, как бы вам Родзянко и Милюков не устроили нового скандала, — сказала Мария, однако умолчала о том, что царица говорила о супруге Сухомлинова.

— Благодарю за приятное сообщение, племянница, но ты умолчала о том, что она не любит Екатерину Викторовну, — сказал Сухомлинов. — Ну, да я об этом знаю, так что можешь не говорить… Итак, все обсудили, кажется, племянница? Да, на фронт тебе ехать нечего. Там идут кровопролитные сражения, и тебе не следует рисковать своей красивой головкой: пуля — дура, как у нас говорят, у военных, и ей все едино, кого убивать. Если Вырубова будет настаивать послать тебя на богомолье, я доложу государю. Коль всех, не любящих Распутина, ссылать в монастырь, у нас монастырей не хватит, ибо придется три четверти Петербурга сослать, да еще Государственную думу, да еще половину министров. Так что поступай в поезд Екатерины Викторовны, который она формирует, и вози раненых в тыл, и все будет хорошо. Все будет хорошо, — заключил он и, обняв Марию, проводил ее до двери.

В это время в кабинет быстро вошел взволнованный адъютант с телеграммой в руке и дрогнувшим голосом сказал:

— Ваше высокопревосходительство…

— Полковник Николаев, проводите прежде даму, а затем я приглашу вас, — недовольно прервал его Сухомлинов.

— Виноват, но телеграмма… Перехвачена брестскими искровиками… Противник уходит с позиций против Ренненкампфа и передислоцирует всю восьмую армию на юг… Передана из Бреста…

— Что-о-о? — грозно повысил голос Сухомлинов и, прочитав телеграмму, мрачно посмотрел на адъютанта и медленно пошел в глубь кабинета, опустив бритую голову и забыв, кажется, обо всем на свете, но потом подошел к висевшей в стороне огромной карте, утыканной флажками и исчерченной синими и красными линиями, как все оперативные карты, и застыл возле нее, словно впервые видел.

Адъютант продолжал:

— По всем вероятиям, речь может идти о подготовлении атаки левого фланга Самсонова, ибо первому армейскому корпусу генерала Франсуа приказано идти на помощь двадцатому корпусу Шольца, теснимому Самсоновым на плацдарме выше Сольдау…

Сухомлинов вновь прочитал телеграмму, которую держал в руках, посмотрел на карту и ничего не говорил. Для него было ясно: Гинденбург замышляет охват не только левого фланга второй армии, а прямо приказывает своим командирам корпусов Макензену и Белову двигаться на юг, то есть и против правого фланга Самсонова. Что это может означать — не надо было ломать голову, противник намерен устроить клещи Шлиффена всей второй армии. Или уже строит…

Он долго молчал, наконец сел за стол в глубокой задумчивости.

— Катастрофа, — произнес раздельно и тяжко вздохнул.

Мария. в ужасе схватилась руками за голову. «Александр… Там же Александр… На телеграф», — подумала и бросилась к выходу.

Сухомлинов только сейчас посмотрел ей вслед рассеянно и ничего не понимая, но потом сказал полковнику Николаеву усталым голосом:

— Я ведь просил вас проводить даму.

— Виноват, — произнес полковник Николаев и вышел из кабинета.

Раздался выстрел петропавловской пушки, в кабинете все задрожало, и через раскрытое окно ворвался свежий воздух.

Сухомлинов посмотрел на башенные часы и, позвонив в колокольчик и вызвав секретаря, раздраженно сказал:

— Выбросьте мои часы ко всем дьяволам и купите ходики, к моему возвращению…

— Я смажу их керосином, ваше высокопревосходительство.

— И соедините меня с графом Фредериксом. И передайте, кому надлежит, чтобы мой вагон прицепили к варшавскому поезду. Завтра.

И стал звонить по телефону Сазонову.

Медленно, как бы повинившись, часы заторопились отбивать полдень нестройным дребезжащим разноголосьем, словно заупокойную вызванивали, тягучую и нудную.

Бугров был в недоумении: в лазарет приехала Надежда посмотреть, как устроены переведенные сюда из Царского Села раненые, раздала подарки бывшим своим подопечным — папиросы, кисеты с табаком и бумагой, иконки Георгия-победоносца, а когда закончила осмотр, вышла с Бугровым во двор-сквер отдохнуть в тени деревьев и сказала: