Михаил Соколов - Грозное лето

Бугров-младший был — что камень непроницаемый и продолжал стоять молча, всем видом показывая, что ему не о чем разговаривать, не к чему садиться и вообще не хотелось и видеть родителя. И думал: «Что-то случилось. Сам нашел. Впервые за много лет», — и гнев все более одолевал его и подталкивал сказать: «Зря приехал, отец. Нам не о чем говорить. Уходи, бога ради», но не говорил, а смотрел на родителя, тонкого и темного от одежды, и заметил: на голове, в бородке появилась седина, а от глаз протянулись тонкие морщинки — веером, вразлет, и прямой, с горбинкой, нос стал совсем тонким и острым, как у орла-стервятника.

И наконец спросил:

— Седеть начал, отец. Не больной ли?

— Печень. Ни воды, ни микстуры, ни сам бог, видно, не поможет. Годы… А ты все же заметил, спасибо… Садись, говорю, — не кусаться приехал.

Бугров сел и приготовился слушать. Родитель вновь осмотрел его с ног до головы и грустно произнес:

— Рука. Правая. Плохо.

Бугров криво улыбнулся, подколол:

— Неудобно будет считать твои миллионы? Но я не намереваюсь считать их, отец.

— Это сделают за тебя служащие банков. Плохо потому, что холостым можешь остаться. Порядочная девица не очень-то охотно пойдет на однорукого.

Бугров пошутил:

— Именно порядочная девица скорее обратит внимание на меня самого. К тому же рука — при мне, так что не о чем и беспокоиться. Это тебя настращали в Серафимовском лазарете.

— Уже знаешь… Они ожидали гангрену, поэтому и хотели упредить, отпилить то бишь. Хорошо, что все обошлось.

Бугров опять подколол:

— И за это ты отвалил им двадцать тысяч? Щедрый ты стал, отец. Со мной, помнится, был гораздо сдержаннее.

— За учение платил, тебя не баловал. Хотел, чтобы сам пробился в люди. Дед твой начал с лавочки. Я — с шахтенки. Тебе предстояло начать с завода, но ты решил стать военным. Согласись, что это — не очень перспективно. Наболтаешь лишнего друзьям — и окажешься в какой-то несчастной Кушке, на краю света. А то и в Петропавловской крепости.

Штабс-капитану Бугрову нечего было возразить: действительно, и то и другое было вполне реально. И он возразил казенной фразой:

— Но ведь справедливость все едино восторжествовала, отец.

Бугров-родитель болезненно улыбнулся, посмотрел на него насмешливо или снисходительно, как бы говоря: «Эх, молодо-зелено», но сказал иначе:

— Оказывал отличные успехи в науках, и профессор твой стал министром и вызволил: не послал в Кушку. Да еще мать твоя что-то там писала Екатерине Александровне, супруге генерала Самсонова, — они были когда-то подругами. Вот так-то. А ты говоришь: «Справедливость». Справедливость — дело резиновое: можешь тянуть и туда и сюда — и все будет справедливо, смотря по тому, кто тянет. Однако я не за этим к тебе заехал, бросив все дела. Я заехал навестить тебя и передать привет от матери и сестры.

— Спасибо, отец. Но только ли ради этого ты решил навестить меня после стольких лет…

— Перестань, мне не до этого, — прервал его отец и, подняв глаза, сказал: — Конечно, не только…

И тут лишь штабс-капитан Бугров увидел: тоска и боль душевная и сознание своей неправоты были в глазах родителя, и не было уже решительно ничего из того, что прежде сверкало огнем, — сила неодолимая и яростная и готовность сокрушить все дочиста, что могло встать на его пути. И голос уже был не тот, который грянул на весь огромный особняк десять лет тому назад: «Вон! Из моего дома! Из моей семьи! Или я собственными руками передам тебя властям и попрошу загнать тебя на край света! И писать не вздумай, и просить моего участия в твоей крамольной судьбе! Нет у тебя отца!»

Это было в пятом году, когда Николай Бугров-студент вмешался в конфликт отца с забастовавшими рабочими и сказал:

— Отец, уступи мастеровым. Немедленно, сейчас же. Они правы в своих требованиях, в своих действиях и поступках. Или я пойду к ним, чтобы затем завернуть тебя в рогожу и выкатить за ворота. И удовлетворю все требования забастовщиков. Вплоть до передачи завода и пароходов в их руки. В России идет революция, монархия вот-вот падет. Подумай, отец, о своем будущем, о семье. Против народа ты — пешка, извини, на шахматной доске истории.

Нет, Николай Бугров, студент Петербургского технологического института, не был политическим и не примыкал ни к какой партии. Так, любопытства ради, кое-что читал запрещенное, несколько раз был на студенческих сходках и слушал страстные споры о том, куда должна идти Россия, по какому пути социального и нравственного развития, но участия в спорах не принимал: неловко было ему, сыну заводовладель-ца, витийствовать по этому поводу, убьют одной-двумя фразами: «А папаша-то у тебя сколько миллионов имеет в банках?» И все равно однажды бородатый казак, при разгоне сходки, вернее, митинга с таким усердием огрел его спинкой шашки, что Николай Бугров скрючился, как еж, но не упал, а схватил казака за бороду, когда он хотел наградить таким же ударом другого студента, Михаила Орлова, воевавшего с казаком-бородачом, — стащил его с коня и заорал:

— Ты, борода, попался бы ты на заводе моего родителя, я из тебя два сделал бы! Убирайся прочь, пока душа цела!

Казак этак наставительно сказал:

— А ты не шалайся, непутевый, где не положено, без дозволения родителя. Марш домой! — и, взобравшись на коня, продолжал службу: разгонял митинговавших, бил плеткой, топтал конем.

Студенты и рабочие отбивались кто чем мог: кулаками, ногами, булыжниками, заслонялись тумбами с театральными афишами, сбитыми лошадьми, отбивались метлами, вырванными у дворников, но силы были неравны, и в конце — разбежались, волоком утащив с собой раненых и покалеченных.

Петербург бастовал. Вся Россия бастовала. Москва сражалась на баррикадах, и Николай Бугров поспешил в Харьков, чтобы упредить возможные роковые последствия для жизни отца, но отец выгнал его из дома.

Тогда он был сильный, Сергей Николаевич Бугров, владелец чугунолитейного завода и нескольких пароходов на Азовском море, и преуспевал все более, и хотел таким же сделать и сына, единственного наследника, но Николая Бугрова почему-то мало интересовало «дело» родителя, а более всего привлекало военное дело, хотя во всем роду Бугровых никто не служил даже солдатом, а дед, купец с Волги, терпеть их не мог и пренебрежительно называл не иначе как: «Служба — она есть дура, в расход вводит, а копейку — не родит».

Теперь Бугров-отец уже не был полноправным хозяином завода и пароходов, а был всего только акционером, хотя и держал контрольный пакет акций, а он, сын, бросив технологический, окончил Военно-артиллерийскую академию, получил батарею и стал штабс-капитаном, и теперь пути их разошлись так, что их и не соединишь. Так о чем же хлопочет родитель и чего ради оказал честь? Или конец почувствовал и алчность гложет, что некому передать наследство? Или мать упросила навестить его, сына, чтобы как-то наладить отношения? Но он, Николай Бугров, так отвык от родителя, что позабыл о нем и думать, а не только не намерен был сближаться.