Михаил Соколов - Грозное лето

Бугров поднял голову, рассеянно посмотрел вокруг, на небо глянул и вздохнул.

— Думаю. И ничего не понимаю. Не понимаю, зачем вы приехали сюда, к чему ведете сей непотребный разговор, чего добиваетесь. Ведь не только же навестить нас, раненых, вы пожаловали?

— Не только. И не столько, штабс-капитан, — призналась Надежда.

— Тогда сделайте одолжение, растолкуйте мне, глупцу, в чем тут дело.

— Могу растолковать, если вы не будете называть меня так официально.

— Не буду, не буду, — сдался Бугров.

— Так вот, — продолжала Надежда, — защитницу свою вы знаете, не прикидывайтесь: моя патронесса, вздумавшая приударить за вами и люто ненавидящая Марию. Она и повелела мне навестить вас. Далее: папаша ваш одарил наш лазарет двадцатью тысячами и просил мою патронессу похлопотать за вас, чтобы вы остались в столице. Далее: Анна Александровна звонила начальнику Главного артиллерийского управления, генералу Кузьмину-Караваеву, и о чем-то просила его — полагаю, что речь была о вас. Наконец, коробочку с ее содержимым решила преподнести вам не патронесса…

— Неужели Мария? — удивился Бугров.

— Не спешите, штабс-капитан. Мария имеет самые серьезные виды на Александра и за вас не пойдет, — вдруг заявила Надежда с такой уверенностью, будто сама была именно Марией и все знала точно.

Бугров иронически спросил:

— Не много ли вы берете на себя, сестра Надежда, — решать за Марию то, что ей должно решить самой?

— Не много, штабс-капитан, — ответила и глазом не моргнув Надежда. — Вы знаете не хуже моего, что Мария не любит вас. И никогда не полюбит. Вас любила и люблю я, — выпалила она без всякого смущения и добавила: — Даже хотела выйти за вас замуж, но вы оказывали такие знаки внимания Марии, что я не стала ей мешать и избрала Александра. Теперь я решила исправить свою давнюю ошибку. На Дону я уже намекала вам об этом.

— Понятно. Решили выйти за меня. При живом и здравом супруге. А вы знаете, между прочим, что за сие полагается? Каторга. За двоемужество, — сердито говорил Бугров и торопливо стал доставать новую папиросу, хотя прежняя еще дымилась, но это было трудно делать одной рукой.

Надежда взяла у него из пачки папиросу, прикурила ее и отдала ему, сказав:

— Нервничаете, штабс-капитан, значит, я привела вас в смятение. И еще это значит, что вы немножко расположены ко мне, а это кое-что говорит в мою пользу. А каторги не будет. Об этом я позабочусь сама, — упрямо продолжала Надежда.

Это уже был явный цинизм, и Бугров угрожающе повысил голос:

— Да замолчите же! Пока я не наговорил вам дерзостей. Или не отколотил по праву старшего. Она «решила»! А у меня вы спросили, милостивая государыня, что я решил? Ох, распустил вас Александр. Или это и есть ваша эмансипация, о коей вы так печетесь? — язвительно посмотрел он в развеселые, ничуть не испуганные глаза Надежды и, встав, требовательно заключил: — Все, сестра Надежда, наговорились, как меду напились. Я более не задерживаю вас.

Надежда стояла, не шевелясь, и улыбалась во все свое порозовевшее торжествующее лицо, и играла глазами вызывающе, даже нагло, как бы говоря: «А вот ничего вы мне и не сделаете, штабс-капитан. И не прикидывайтесь таким букой-недотрогой. Вижу и чувствую: вы немножко любите меня и в обратном вы меня не убедите, сударь».

Бугров бесцеремонно взял ее левой здоровой рукой и повел со двора, чтобы гулявшие раненые не слышали их разговора, а потом почти потащил, так что Надежда еле поспевала шагать рядом с ним и все время блаженно улыбалась и шептала:

— Любите, штабс-капитан, не прикидывайтесь таким гневным. Подобный гнев быстро переходит в милость.

— Что вы там бормочете? Вы все такие сумасбродные, медички?

— Далеко не все, штабс-капитан. Только эмансипированные. Одна я, — потешалась Надежда и строго сказала: — Поумерьте свой грубый солдатский шаг, сестры, мои коллеги, вон стоят, чтобы проводить меня, и подумают, что вы тащите меня на войну.

Бугров убавил шаг, чинно подвел ее к действительно ожидавшим ее сестрам милосердия, поцеловал ручку и произнес:

— Нам доставило большое удовольствие, сестра, видеть вас в нашем лазарете. Передайте нашу искреннюю признательность достопочтеннейшей патронессе за ее заботу о нас, солдатах… Честь имею, — поклонился он, стукнув каблуками начищенных до блеска сапог, и бросил сестрам: — Передаю вам это сокровище в полной сохранности и целомудрии.

А когда отошел в сторону, досадливо сказал себе: «Этикет! Этому сокровищу следовало бы дать по губам или по загривку за слишком эмансипированные речи, но… дама, ничего не поделаешь с бестией этакой».

В тени под деревом легко раненные солдаты играли в карты, весело смеялись над неудачниками, и Бугров решил: «А присяду, чтобы отвлечься», — и подошел к играющим.

— Можно к вам, братцы?

— Милости просим, ваше благородие. Подвиньтесь, ребятки.

— Ну, теперича Афоньке в однораз концы придут. За нас, ваше благородие, садитесь.

— Твой Афонька и сам управится. За нас, ваше благородие, за матушку-пехоту, сделайте одолженьице, — приглашали нижние чины.

Гулявшие поодаль раненые офицеры удивленно переглядывались, пожимали плечами и негромко говорили:

— Штабс-капитан решил облагодетельствовать нижних чинов. Бесподобно!

— Народник, пардон.

— Тс-с. Он, говорят, бретер, всех вызывает.

Бугров ничего не слышал, увлеченный игрой, смеялся вместе с другими, когда противнику нечем было бить карту, и не заметил, как к столику подошла начальница лазарета и сладко воскликнула:

— Вот он где, наш герой! Штабс-капитан, к вам дорогой гость пожаловал.

Бугров поднял глаза и увидел родителя всего в черном: черный сюртук, такой же котелок, такая же тройка с золотой цепочкой между карманчиками жилета, с приколкой на галстуке, со сверкавшим посередине драгоценным камешком. И встал, смущенный и недовольный, — уж такого гостя он никак не ожидал. И не хотел видеть.

— Здравствуй, отец, — сразу помрачнев, поздоровался он и умолк.

Родитель рассматривал его и так, и этак, бросал неодобрительные взгляды на солдат, на карты, потом опять на него, сына, и недовольно спросил:

— В картишки пробавляемся, сын?

Бугров повторил нетерпеливым низким голосом:

— Я сказал: «Здравствуй, отец». Чем могу быть полезен?

Солдаты поутихли, торопливо стали собирать карты и переглядывались с великим недоумением: такой, видно, знатный родитель, а сын разговаривает, как с чужим, и быстренько убрались прочь, тем более что им подала знак начальница.

Бугров-старший, отбросив полы сюртука, сел на скамью, снял котелок, вытер платком мокрый от пота большой лоб и ответил:

— Здравствуй. Все еще злишься? Не написал домой ни строчки за все последние годы. А я вот нашел тебя и решил навестить, хотя наперед знал, что это не доставит тебе удовольствия. Садись, побеседуем.