Михаил Соколов - Грозное лето

— И сколько дал, извини? — иронизировал Бугров-сын.

— Столько, сколько нужно, — не таился Бугров-отец и продолжал: — Рядом с Главным управлением будет находиться твой дом, в котором ты можешь расположиться, как тебе вздумается. Не понравится — купим особняк на Петроградской стороне. И… делай предложение Марии. Я согласен и тотчас положу в швейцарский банк на ваше имя миллион рублей. На всякий случай, война еще неизвестно чем может кончиться. Скорее всего, кончится той самой революцией, за которую ты ратовал в пятом году и которая стала причиной нашей размолвки. Вот и все. Сейчас можешь не отвечать мне, сейчас ты все отвергнешь. А когда примешь мои советы да возьмешься за ум — переведу на твое имя все остальные деньги. Пять миллионов. Себе оставлю акции.

Бугров искренне рассмеялся и спросил:

— А что я должен буду делать с такой пропастью денег, отец? Артиллерийское управление оклеивать? Ты лучше отдай их военному министерству на приобретение пушек, винтовок, патронов орудийных, чего у нас не хватает. Право, это было бы куда более патриотическое предприятие.

— Пустые разговоры. Сухомлинов, наоборот, мне обещал выдать субсидию для подготовки прокатных станов под шрапнель, хотя они и без того готовы, валки только заменим новыми. Они тоже есть, я предвидел это и заготовил впрок.

Бугров качнул головой от удивления и задумчиво произнес:

— Умен наш капитализм, оказывается. Все заготовили впрок, а с государства три шкуры норовит содрать. Как это называется, отец?

— Не знаю. Я политическую экономию не изучал… Итак, — встал Бугров-старший и надел котелок-шляпу. — Надумаешь доброе дело — дай мне знать в Харьков. Домой то есть… Да, мать велела кланяться. И сестра. Кстати, она вышла за инженера, бывшего твоего дружка по гимназии. Хваткий такой получился и выбросил из головы все революционные теории. Прощай, мне некогда особенно засиживаться. А за прошлое не поминай лихом. Время было такое, решалась моя судьба.

Он не подал руки, не посмотрел на Бугрова, а просто кивнул головой и уже пошел было, да Бугров-младший взволнованно произнес:

— Отец, я ничего тебе писать не буду. Не о чем писать.

Бугрова-старшего словно плеткой-свинчаткой жиганули по спине, и он даже споткнулся и сгорбился, готовый упасть, но не упал, а так и остался стоять.

Штабс-капитан Бугров продолжал:

— Твои соблазны меня не прельстят и к тебе не вернут. Деньги твои мне не нужны, можешь отдать их зятю. Дом можешь продать. На Марии я не женюсь. Через неделю я выпишусь и отбуду на театр военных действий. Теперь — иди. Передай поклон маме и сестре.

Отец не ушел, а продолжал стоять, так и не обернувшись и словно ожидая, что еще ему скажет этот гордец и солдафон и еще сукин сын, а не офицер и защитник престола и отечества. «В Сибирь. На Сахалин таких следует отправлять, а не в действующую армию. Они развалят ее и предадут престол, ваше величество. И вас. И нас», — думал он и, наконец обернувшись вполоборота, по-волчьи, посмотрел на Бугрова вдруг по-прежнему засверкавшими, огненными глазами и все тем же металлическим голосом спросил:

— Это твое окончательное решение?

— Да.

— В действующую армию возвращаешься?

— Да.

— Значит, разрыв окончательный?

— Разрывать нечего, отец. Ты все сделал девять лет тому назад, — отвечал штабс-капитан Бугров неприязненно, враждебно и поправил черную повязку. — Сегодня уезжаю, — и пошел в здание лазарета.

Бугров-отец косо посмотрел ему вслед и не мог не отметить: сын шел безукоризненно, даже красиво, как и положено офицеру, и еще видел, как перед ним расступились раненые солдаты и офицеры, и на секунду в нем шевельнулось чувство гордости за свой род, за себя, но в следующую секунду сказал в уме: «Мальчишка. Идиот. Весь — в деда. А впрочем, скорее — в родителя: упрямый, как козел».

И сам выправился по-военному и пошел к ожидавшему извозчику гордо и величественно, как ходил — некогда, отбросив руку назад.

А штабс-капитан Бугров вернулся в палату, собрал скромные пожитки, надел портупею, пояс с наганом и пошел в ординаторскую.

— Прошу выписать меня из вашего уважаемого учреждения, доктор, я — здоров и уезжаю в армию.

Заведующий отделением — пожилой и близорукий — оторвался от чтения бумаг, поднял очки на лоб и сказал:

— Не морочьте мне голову, штабс-капитан, и идите в палату. У меня и без вас полно хлопот: завтра прибывает еще новая партия раненых, а куда я их помещу, если у меня все забито, да еще вас прислали из Царского? В общем, честь имею.

Бугров настаивал:

— Я прошу вас, доктор. Или я уеду без всяких документов и, по вашей милости, могу оказаться в контрразведке: ей ведь во всяком переулке мерещатся шпионы.

Доктор нашел его историю болезни, прочитал, что в ней было написано, и продолжал:

— У вас тут — рваная рана, — тыкал он пальцем в бумагу. — К тому же предполагалась газовая гангрена, к тому же еще предполагалась ампутация руки. Благодарите всевышнего, что он сжалился над вами, счастливчиком. Один шанс из тысячи выпадает на долю подобных больных.

Бугров высвободил руку из подвязки, сказал:

— Эти предположения, доктор, были в прошлом столетии. А сейчас — смотрите, — и, взяв дубовый стул за самый низ ножки, поднял его на уровень груди.

Доктор опять покачал головой, как бы говоря: «А и глупый же вы, штабс-капитан», но сказал иное:

— Понимаю, лавры Поддубного не дают покоя, — и строго прикрикнул: — Марш в палату! Мне не до цирковых номеров!..

— В таком случае я уеду без документов, и вы будете в ответе за все, что со мной произойдет в пути..

Доктор махнул рукой и отпустил его на все четыре стороны.

И Бугров поехал к Марии, в Смольный…

Возле Смольного ходил взад-вперед Михаил Орлов, поджидал Марию.

— О! Как нельзя кстати, штабс-капитан, — сказал он. — Сегодня вечером мы пойдем с тобой к путиловцам. Будет выступать Петровский.

— Я уезжаю на фронт. Пришел проститься с Марией, — невесело ответил Бугров.

— Так и я уезжаю и пришел проститься с Марией.

— В Париж?

Михаил Орлов не успел ответить: к ним подошла Мария.

Генерал Жилинский беспокоился: долетит ли штабс-капитан Орлов благополучно? Немецкие аэропланы шныряют в небе противника, как у себя дома, и, говорят, уже имеют ручные пулеметы, так что могут, при случае, и того, не дай бог…

И тяжко вздохнул. И подумал: долго ли он еще будет наблюдать за своевольством Ренненкампфа? А не пора ли приструнить его и развенчать его ореол? И понимал: не пора. Нет достаточных оснований. Ибо он, Ренненкампф, буквально заблиндировался своими бесчисленными телеграммами ставке верховного главнокомандующего, военным атташе союзников и самому царю, коему он телеграфировал особо и настырно, равно как и думским деятелям, и Гучкову, а репортерам газет надавал столько интервью на месте, что впору сочинения выпускать.