Михаил Соколов - Грозное лето

Бугров был взволнован и признательно сказал:

— Я от всей души благодарю вас, ваше превосходительство. Я знаю, что некий жандарм следует за мной по пятам, как тень, и постараюсь отделаться от него своим способом…

— Вызвать… Не связывайтесь. И готовьтесь к отъезду, — сказал Самсонов, потом подошел к нему, поднял глаза, грустные, и продолжал: — Положение очень серьезное: против второй армии, кажется, ополчилась вся армия противника. Нет, я не из трусливых, в чем меня упрекает Жилинский, и исполню свой долг до конца. Но против четырех корпусов и нескольких ландверных дивизий и бригад, плюс корпуса тяжелой артиллерии, мои изможденные три с половиной корпуса и один артиллерийский дивизион тяжелой артиллерии вряд ли устоят, тем более что оба фланга нашей армии оказались открытыми. Да, войска армии сражаются с подобающими русскому воину доблестью и самопожертвованием, но мы, их командиры, не ценим этого, не бережем их и безрассудно гоним, полуголодных, а то и безоружных, на верную смерть только во имя наших далеко не государственных целей и чуждых России интересов, а вовсе не во имя своей отчизны, России. Но это уже — область политики… Ну-с, мой милый капитан Бугров, давайте прощаться. Если вам не трудно будет — спросите у Владимира Александровича Сухомлинова, к которому вы повезете мое письмо, нет ли в Петербурге моей супруги Екатерины Александровны — она может быть у супруги Сухомлинова. В этом случае повидайте ее и скажите, что я очень волновался за нее и сына, так как давно не получал письма. Как они там — совершенно не знаю. А увидимся ли теперь — неизвестно. Скорее всего — не увидимся…

Бугров вздрогнул от охватившего его волнения. Самсонов не надеется больше встретиться с семьей! И предчувствует беду! И не убежден, что останется жив…

Но сказал возможно ободрительней:

— Ничего, ваше превосходительство, еще увидитесь. И я сам могу найти Екатерину Александровну, даже в Ташкенте.

— Благодарю, милый капитан. Я обрадовался, когда увидел вас в нашем штабе, и рад бы не расставаться с вами, но сие от нас с вами не зависит, и придется расстаться. Во имя высших интересов правды о нашей армии, обо мне, обо всех нас здесь…

И так плохо стало на душе у Бугрова, и такое тягостное чувство охватило его, что эти минуты показались ему почти мистическими, почти фатальными минутами чего-то неизбежного — страшного смертельно, против чего он запротестовал всей своей незапятнанной совестью и почти с отчаянием воскликнул:

— Ваше превосходительство Александр Васильевич, никуда я от вас не уеду, а останусь при вас, с вами, до конца. А вместо меня пошлите поручика Андрея Листова, пробойную силу и отменного офицера, который может добраться хоть до государя.

— Нет, капитан, Листов никуда не поедет. Мое решение непреклонно: вы и только вы должны и сможете поведать государю, через военного министра, всю правду о второй армии. Идите и ждите моего вызова. Я буду писать письмо.

Бугров более ничего сказать не мог: в горле застрял такой ком, что язык онемел.

Вышел он из кабинета, прошел мимо не замеченного им Андрея Листова, ожидавшего его в коридоре, и оказался на улице, и все время думал: да точно ли все, что сейчас было, было на самом деле? И все, что говорил Самсонов, действительно говорил Самсонов, герой японской кампании, генерал и человек железного характера и воли?

И готов был не поверить этому и долго тер пальцами высокий лоб свой, а когда поднял их — увидел ночь темную и тихую, как могильный склеп.

К штабу подъехал конный отряд, и в темноте осипший голос спросил:

— Господа офицеры, командующий у себя?

— В штабе, ваше превосходительство, — ответил Андрей Листов, узнав в подъехавшем командира кавалерийской бригады генерала Штемпеля.

— Благодарю, — бросил Штемпель и, спрыгнув с коня, быстрыми шагами и, видимо, взволнованный чем-то направился в штаб.

Андрей Листов и капитан Бугров тревожно переглянулись, и Бугров спросил:

— Ты что-нибудь понимаешь? И кто этот генерал?

— Командир кавалерийской бригады из шестой кавалерийской дивизии Штемпель. Он должен быть связующим между корпусами Артамонова и Кондратовича, а вот оказался почему-то здесь… Странно, — ответил Андрей Листов.

Разъяснилось через несколько минут, когда из раскрытого окна кабинета Самсонова донесся его гневный голос:

— …Генерал Орановский, я требую прекратить третирование второй армии и ее командующего базарными кличками и определениями!.. И мне некогда ждать, пока вы изволите выспаться! У меня на правом фланге отступил Благовещенский и поставил под угрозу корпус Клюева, коему противник может зайти во фланг и тыл. У меня на левом фланге самовольно отступил Артамонов и поставил под угрозу корпус Мартоса, коему противник может зайти в тыл. Ваш, а не мой Артамонов, ибо его корпусом вы запретили мне распоряжаться… Разрешили? Послали приказ? Впервые слышу… Да, он отступил за Сольдау и тем открыл путь противнику по дороге Сольдау — Нейденбург. Я удаляю его от командования и назначаю командиром первого корпуса генерала Душкевича… Доложить великому князю?! У меня нет такой возможности. Благовещенского не устранил великий князь? Значит, и я не могу устранить его от командования? Тогда я и представить себе не мог последствий, кои могут обрушиться на вторую армию в самое ближайшее время. Ибо оба моих фланга самовольно обнажены Благовещенским и Артамоновым, и я вряд ли самостоятельно, без вашей помощи, смогу контратаковать противника… Великий князь требует атаковать? Но это будет безумие! Против двух моих боеспособных корпусов действуют четыре армейских корпуса немцев, и корпус, если не два, ландверных частей, и корпус, если не два, тяжелых орудий… Ренненкампф не войдет со мной в соприкосновение без вашего самого энергичного и категорического приказа… В таком случае я незамедлительно доложу государю о неспособности высшего командования руководить войной, да-с! И снимаю аппарат прямой связи за ненадобностью. Все. Самсонов был у телеграфа…

Тут какая-то каланча отбила три раза монотонно и печально, как пономарь отбивает по покойнику.

Бугров думал: «Все ясно: над второй армией нависла страшная угроза катастрофы. Успеет ли он, Бугров, доехать до Петербурга? И успеет ли Сухомлинов помочь?»

Бугров как бы очнулся от тяжких дум и сообразил: три часа ночи. Далеко за городом, поверх крутых черепичных крыш, загоралась кроваво-красная полоска зари.

Загорался новый день.

— Вот наступает и новый день. Истребления людей… — услышал он позади себя голос Андрея Листова.

Какой-то проснувшийся звонарь тоже ударил в колокол, и он бойко прозвонил два раза и умолк, но потом спохватился и продребезжал визгливо и нерешительно, и получилось: не два и не три. Просто — ночь.