Михаил Соколов - Грозное лето

Он сказал это своим монотонным, как у пономаря, голосом, не переводя дыхания, не обращая на Александра никакого внимания, будто и не говорил ему, и одновременно перебирал бумаги, перекладывая их с места на место, из одной папки — в другую.

— Это — преступление! И я доложу главнокомандующему и генералу Самсонову, — повторил Александр и стремительно вышел, захлопнув дверь так, что она прищемила роскошную портьеру и не закрылась.

Крылов встал из-за стола — длинный, надушенный, — поправил портьеру, закрыл дверь и уселся на свое место как ни в чем не бывало.

Александр сунулся в аппаратную, к искровикам, чтобы тотчас же передать радиограмму Самсонову, но не тут-то было: его не пустили. Он не растерялся, пошел в оперативный отдел и оттуда позвонил по телефону Самсонову и все рассказал.

Потом вышел во двор и пожалел о содеянном: «Орановский сотрет меня в порошок, уж Крылов постарается, — подумал он, но потом успокоился. — А пусть их. Здесь — война, а не гостиная, и я не обязан разговаривать салонным штилем. От этой телеграммы зависит судьба тысяч людей, всей армии, и мне нечего церемониться с этой тыловой крысой, Крыловым, и несть им здесь числа».

И вздохнул с облегчением, будто гору с плеч свалил, и тут только услышал заполнившую весь двор перебранку:

— …Я у вас русским языком спрашиваю, на каком основании и по какой необходимости вы, гражданский человек, оказались во дворе штаба фронта и что здесь делаете?

— Матерь бозка, я коммерсант, продаю табак, спички, разве это плохо, господин офицер?

— Арестовать! — раздался знакомый Александру голос. — И увести в контрразведку!

— Иезус-Мария, коммерсанту надо кормить детей, коммерсанту надо иметь деньги, а мне не разрешают иметь деньги и кормить детей. Что есть бог?

Торговца увели, потом увели второго, третьего, десятого. Александр смотрел на разгонявшего гражданских лиц офицера — тощего и длинноногого, — узнал его и громко сказал:

— Молодец, поручик, хоть одна умная душа сообразила разогнать этот базар.

Это был Максим Свешников. Обернувшись, он несколько секунд смотрел на Орлова непонимающими светлыми глазами и во весь двор крикнул:

— Александр, друг сердечный, какими судьбами?

И, подойдя к нему, обнял его и сказал:

— Шантрапа всякая бродит тут, ну, я и решил навести должный порядок. Наверняка половина из них — лазутчики, видит бог… Черт знает за чем смотрит наша контрразведка. Ну, дай же посмотреть на тебя… О! Да ты уже Георгия завоевал? И чин штабс-капитана? Эка, брат! За что? Когда успел? — сыпал он вопросы и затряс его руку. — Поздравляю от всего сердца, Саша, от всей души.

На них обратили внимание, некоторые подошли к Орлову, поздравили, а он неловко бормотал:

— Благодарю, Максим. И вас благодарю, господа. Получил и сам не знаю, за какие такие подвиги. Просто подшиб цеппелин вместе с Андреем Листовым. Он — из пулеметов, а я — из орудия. Под Млавой.

— С Андреем? И он, таким образом, получил Георгия? — радостно спросил Свешников.

— Получил… Ну, а ты что здесь поделываешь, тоже штабс-капитан, оказывается? Начальником контрразведки служишь, что гоняешься за лазутчиками?

— Кой черт! От Ренненкампфа прибыл с донесением, а начальство кошки съели… Отойдем в сторону, поговорим малость.

Они отошли в сторону, к развесистой ветле, в тень, и тут Александр спросил:

— И ты повышение получил? Поздравляю, Максим.

— За Гумбинен. Батарею противника захватил, в конном строю налетел с тыла. Говорит, что следующим георгиевским кавалером за Козьмой Крючковым буду я, но Ренненкампф что-то не торопится…

— За батарею полагается Георгий, никуда Ренненкампф не денется. Ну, рассказывай, как вы там воюете и почему нас не поддерживаете…

Свешников безнадежно махнул рукой и рассказал:

— Ренненкампф принимает газетчиков, упивается победой и опивается трофейными винами. Еще шлет депеши во все концы света о своей доблести на ноле брани, хотя его решительно никто на сем поле не видел… А-а, не стоит об этом. Офицеры и солдаты победили, а не генералы, исключая генерала Адариди, начальника легендарной двадцать седьмой дивизии. Сам вел ее в бой, лежал в окопах, бывал почти в каждой роте. И устоял, а потом погнал противника так, что оный исчез: ищут, ищут, а его нет, как в воду канул… В общем, ни черта не поймешь, что и где творится на самом деле. А у вас как? Как там ваш бывший наказный? Поносит, видимо, своего давнего друга в кавычках, Ренненкампфа? И правильно делает. Но у него такие связи при дворе, что ему и черт не брат, у нашего Ренненкампфа.

Александр кратко рассказал о положении во второй армии, о своей миссии к главнокомандующему и спросил:

— А куда запропастился Жилинский и вся его свита? Ни души из начальства, одни чиновники с погонами офицеров — скрипят перьями да пишут что-то или переписывают — я сейчас наблюдал за одним таким, за Крыловым, хотя он — гражданский. Не нравится он мне, мы с ним еще с Варшавы не сошлись характерами, как говорят.

— О, ты его обходи подальше, это личный секретарь Орановского еще со времен службы в Варшаве… А Жилинский поехал смотреть новое пополнение, сибирские части прибывают. Ты не знаешь здешних порядков: слышишь граммофон? Это значит, что начальства нет. Покажись оное — граммофон замолчит немедленно. Штаб-ротмистр Кулябко развлекается и офицеров развлекает. А ты лично к главнокомандующему?

— Я же сказал: от Самсонова, при пакете. На имя верховного.

— Будь осторожен. Я здесь два дня, жду распоряжения о снарядах, мы их почти все расстреляли. Жилинский лютует, что вы топчетесь возле Нейденбурга и Сольдау, а дело за вас делает первая армия. Это, конечно, чепуха, ничего наша первая армия сейчас не делает. Но не вздумай жаловаться на Ренненкампфа.

Александр улыбнулся и сказал:

— Ты так беспокоишься обо мне, как будто я и есть Самсонов.

— Я знаю, что ты — не Самсонов, но я так же знаю твой дурацкий характер — лезть на рожон в обращении с начальством. Здесь — война, Друг мой сердешный, сразу — на передовые линии, и вся недолга.

— Я и сам туда отправляюсь. Не нравятся мне штабные порядки ни здесь, ни у нас, во второй…

— Ну, довольно о делах. Из Питера ничего не пишут? Надежда, Мария… Как они там?

— Надежда не пишет. А Мария почему должна мне писать? — спросил Александр и пошутил: — Это тебе она должна писать. За то, что ты всегда держал ее в курсе всего, что относилось к моей персоне.

— Не я держал ее, а она сама интересовалась всегда и неизменно твоей персоной. А сие может означать только одно: она к тебе весьма неравнодушной была всегда.

Александр зарделся, как красна девица, и попенял:

— Ну, ну, перестань. Я человек — семейный, и Марии нет никакого смысла интересоваться мной. Тем более что у нее есть, как тебе известно, прекрасный жених и наш друг, Бугров Николай. Он собирался в Кушку, за дуэль посылали. Любопытно, где он теперь?