Михаил Соколов - Грозное лето

— Он командовал артиллерийским дивизионом и ранен под Гумбиненом. Теперь лежит в госпитале где-то. Мы вместе громили пушками семнадцатый корпус Макензена, — я в сороковой дивизии.

Александр удивился:

— Бугров попал на ваш фронт? И уже ранен? Как же так?

— Хорошо, что только ранен. Война, всяко случается.

В это время музыка во флигеле умолкла, и из него вывалилась целая ватага офицеров, среди которых были и слишком веселые, под хмельком.

— Связные, ожидают начальство, как и ты. А этот первый — штаб-ротмистр Кулябко, тот самый бретер, из-за которого Николай едва не оказался в Кушке, если бы не Сухомлинов, считающий его почти зятем. Знаком едва ли не со всем белым светом.

В это время штаб-ротмистр увидел его и весело спросил, изящно грассируя:

— Поручик… Пардон, штабс-капитан, вы скоро освободитесь? Быть может, составите нам компанию посидеть за рюмкой смирновской?

— Видал такого друга? — негромко произнес Свешников и ответил: — Благодарю, штаб-ротмистр, мы сто лет не видались с моим однокашником.

— Пардон, я не имею чести…

Александр посмотрел на солнце, садившееся за городком и уже покрасневшее и будто раздавшееся, и с беспокойством произнес:

— Что-то главнокомандующий задержался, может и не принять.

— Примет. Самсонова он уважает, хоть и зол на него. Ибо верховный главнокомандующий мечет громы и молнии, что вы топчетесь возле Нейденбурга, а не идете прямехонько на Берлин. Немцам-то осталось лишь перешагнуть Марну, чтобы взять Париж. Говорят, французский представитель при ставке верховного, маркиз де Лягиш, каждый день требует от великого князя более решительных наших действий, чтобы принудить Мольтке передислоцировать с западного театра несколько дивизий на помощь Гинденбургу и тем ослабить позицию немцев на французском театре. Стратегия нехитрая: пусть русские умирают в лесах и болотах во славу Жоффра. Странная кампания, странная война.

Орлов усмехнулся и пошутил:

— Ты так говоришь, что тебя можно сопричислить к нашим думским левым.

— Я не левый и не правый. Я — русский офицер и рассуждаю, как русский человек. Прими во внимание, что мы воюем всего только две недели. А что будет через два месяца, через два года? Немцы одолеют нас одной тяжелой артиллерией, коей у нас — с гулькин нос, а в первой армии и вовсе нет.

— Ты находишь, что мы протолчемся в Восточной Пруссии два года? И за это время не получим тяжелой артиллерии?

— Я не стратег и планы кампаний не расписывал, но дело идет к тому. Война быстро не кончится — это уже видно и у нас, и на Юго-Западном, ибо наступление в Галиции потерпело неудачу при Краснике… Да что мы это все о войне? Она никуда от нас не денется. Поговорим лучше о своих делах… Да, могу тебе сообщить: я, кажется, женюсь. Такую хорошенькую сестричку милосердия приметил — с ума сойдешь.

— А она тебя приметила?

— Пока нет, но не может не заметить. Я-то здесь длиннее всех.

В эту минуту, оставив за воротами тучу рыжей пыли, на открытом автомобиле во двор шумно въехал Жилинский.

— Ну, вот и поговорили, — сказал Александр, — главнокомандующий приехал, так что молись за меня, Максим.

Максим Свешников выпучил свои светлые глаза и шикнул:

— Ты всего только офицер связи, не более того. И боже тебя упаси…

Александр, видя, что Жилинский остановил автомобиль и намерился сходить, направился к нему и доложил:

— Штабс-капитан Орлов докладывает. Прибыл при пакете от командующего второй армией на ваше имя, ваше превосходительство.

Жилинский легко встал с автомобиля, достал белоснежный платочек и, вытирая высокий лоб, спросил:

— Что у вас там произошло? Гинденбург садится на шею? Или уже сел? Или вы служите не в моем штабе, а у Самсонова и тоже сошли с ума, что сочинили такую нелепицу в своей депеше? — насел он на Александра сразу, без предисловий, и спешившиеся с коней офицеры сопровождения с ехидцей заулыбались: мол, попал штабс-капитан, как кур в ощип. Лишь Максим Свешников мрачно смотрел на происходящее и всем видом как бы говорил: «Эх, Александр, и надо же было тебе соваться со своим пакетом именно в такую минуту?!»

Александр не ожидал такого приема и такого к себе отношения Жилинского, который сам же назначил его офицером для связи еще в Варшавском округе, но не растерялся и сказал твердо и без тени замешательства:

— Ваше превосходительство, командующий второй армией генерал Самсонов просил вас принять меня незамедлительно и выслушать с глазу на глаз. Здесь я лишен возможности докладывать.

Офицеры из свиты командующего готовы были ахнуть от возмущения: эка наглец! Ну, главнокомандующий сейчас тебя научит уму-разуму. — говорили их взгляды.

Но Жилинский стрельнул в него суровым взглядом, опять вытер платочком лоб, поправил фуражку на голове и наконец, на удивление всем, сказал:

— Прошу ко мне, штабс-капитан, я давно жду вас, — и еще спросил: — Штабс-капитана и Георгия за цеппелин получили? Вижу, получили. Поздравляю и благодарю за ревностное исполнение своего воинского долга перед престолом и отечеством.

— Благодарю вас, ваше превосходительство, но, право, сразу две награды… — сказал Александр и оборвал фразу: глупо же вышло.

— Коль получили, значит, так положено, — ответил Жилинский и пошел в здание. И все почтительно расступились перед ним, кто был поблизости, вытянувшись в струну и в одни голос приветствуя:

— Здравия желаем, ваше превосходительство.

Жилинский козырнул небрежно и скрылся в здании, а Александр шел следом за ним и думал: выстроились, как на Марсовом поле в Петербурге. То-то бывший начальник генерального штаба.

То же было и в коридорах штаба: офицеры еще издали выстраивались в линейку, специально высыпав из комнат, и приветствовали, правда, не так громко, как во дворе, но Жилинский отвечал мрачно, будто думал о чем-то тяжком и горьком.

Кабинет Александр знал еще по Варшаве: тяжелые, из красного бархата, портьеры на дверях, шелковые сборчатые шторы на окнах, канделябры, блестевшие в лучах солнца, как золотые, роскошный огромный стол, черные кожаные кресла с высокими спинками, а за столом — огромный портрет царя, и под ним карты: большая — всего фронта и две небольшие — фронта первой и второй армий, размеченные цветными линиями вкривь и вкось.

Жилинский зашел за стол, снял фуражку с белой кокардой и положил ее на бумагу, потом пригладил негустые светлые волосы с пробором с левой стороны. И молчал, опустив голову и опершись о стол обеими руками.

Худощавый, вступивший в седьмой десяток, с суровым лицом и длинными жидковатыми усами, он казался сейчас Александру человеком нелюдимым и замкнутым, и вовсе был не похож на того Жилинского, которого Александр знал по Петербургу и по Варшаве, и всем своим видом как бы подчеркивал всю тяжесть и важность своей нелегкой службы и неимоверную ответственность, возложенную на него царем, и всем своим видом подавлял присутствующего. А тут еще помпезная обстановка давила и едва не кричала: смотри, куда ты попал и какая тебе оказана честь!