Ольга Гуссаковская - Ищу страну Синегорию

Он покачал головой, чуть приподнял плечи, как, кажется, только евреи умеют. А сам уже разлил по кружкам чай, подвинул ко мне баночку с вареньем…

Костя налил с полкружки черного, как деготь, чифира, прищурился победно:

— За тебя, Любочка!

Она отмахнулась досадливо:

— А ну тебя! Скоро и… за мое здоровье будешь!

Костя выплеснул чифир в костер.

В лица ударило дымом. Кряжев выругался вполголоса, а Яша опустил голову, пряча усмешку.

Эх, Женька, Женька, умела бы ты так! Сейчас, наверное, колдуешь у зеркальца, собираясь на смену, а он ведь и не заметит, сколько труда ты потратила на то, чтобы причесать курчавые, непокорные волосы. Будет думать об одном — как бы расквитаться с Любкой. Интересно, а о ком думает она? Есть же и у нее свое тайное, бабье, чего не доверишь никому.

У дальней кромки леса показалась группа людей. Идет смена. Впереди всех — ломкая фигурка Жени. Торопится. К кому? Наверное, не к Леве…

Костя поднялся лениво.

— А что, ребята, я, пожалуй, к озеру схожу. Там, говорят, уток видели, — Поднял спрятанное между кочек ружье и зашагал совсем в другую сторону.

Женя споткнулась о кочку и долго не поднимала головы, завязывая непослушные шнурки на ботинках.

Яша подошел ко мне:

— А вы заходите до нас. Ганнуся будет рада.

Я обещала прийти сегодня же вечером. Мне очень симпатичен этот человек.

До чего же все-таки я устала! Любка давно ушла вперед, ей хоть бы что. Лева на ходу рвет голубику и горстями кидает в рот. Кряжев шагает, не разбирая дороги, — косолапо и уверенно, как медведь. А я больше всего хотела бы лечь сейчас где-нибудь между кочек в мокрую пушицу и не двигаться. Но нельзя. Надо идти. И кто только понатыкал здесь эти кочки!

У дома всегда лицо хозяина. Даже если этот дом — одна койка и угол стола у слепого окошка.

Во всем, что окружает Яшу, есть какая-то застенчивая поэзия. Букет кипрея в синей стеклянной вазочке и веточка лиственницы с пахучими багряными шишками у изголовья постели.

Ганнуся вплетает свою мелодию в бесхитростную песню Яшиной любви. Полотенце с кружевной каймой, желтые и розовые мальвы на коврике. Большего и не сделать — дом невелик. Да его еще притиснуло к самой стенке изобильное добро Кряжевых.

Ганнуся улыбается мне своей медленной внутренней улыбкой. Эта улыбка, как дорогой гость, приходит издалека, но зато всегда несет радость.

— Вы садитесь… Чайку с нами попейте.

Чай — обязательное условие местного гостеприимства.

— Варенье я сама варила, а смородину Яша принес. Он у меня хозяйственный.

Сразу ясно: «хозяйственный» — это на публику, привычка оценивать все кряжевскими глазами. Вовсе не это важно маленькой Ганнусе.

Яша смущенно роется в столе, роняет какие-то бумажки, письма. На пол падает фотография.

Странное место: не то овраг, не то канава, сбоку перевернутая телега и перебитая метелка конского щавеля. В небе стая черных птиц…

— Яша, вы фотографию потеряли.

Никогда не видела у Яши таких глаз! Словно я выстрелила ему в лицо.

— Дайте!

Сказал почти шепотом, быстро оглянулся на Ганнусю: видит ли?

Увидела. Лицо погасло.

Яша задумался на минуту, что-то взвесил:

— Может, оно и к лучшему, что видели. Люди так быстро забывают, так забывают! А вот мы помним. И я расскажу.

У этого места не было имени. Никто и не помнил о нем до войны. Просто канава, куда годами сваливали мусор. Осенью канаву засыпал снег, весной точили талые воды. И вырос за околицей украинского села овраг.

Яша Розенблюм был старшим в группе. Остальным детдомовцам не было и его десяти нелегких лет. И никто из них не знал, что такое панщина, а Яша знал. В Западной Украине во время погрома погибли его родители. Затем пришла Советская власть и отправила его в детский дом. Это была добрая власть. А теперь пришли немцы.

Яша быстро оглядывался по сторонам — нельзя ли убежать, спрятаться. Нет, некуда. Солдаты смотрят во все глаза. Ребятишки жмутся друг к другу. Не плачут.

Офицер записал на листке бумаги из школьной тетрадки: «Акция №… по уничтожению детей неарийского населения проведена успешно».

Офицер торопился. Он даже не поставил даты.

Награды достаются тем, кто не зевает, а случай был самым обычным: расстреляно около сорока детей из местного детского дома.

Яша помнил одно — между ним и людьми с автоматами сломанная телега. Если он успеет спрятаться… Но выстрелы загремели раньше. Удар в плечо сбил с ног, и с этой минуты ничто вокруг не существовало.

Он не потерял сознания. Просто огромный страх заслонил от него все. Был он. Было его больное плечо, тележная спица у самого лица и желтый лист конского щавеля, который обрызгали чем-то красным…

Он лежал долго. Прижимал плечо к холодной земле — так меньше болело. Потом красные пятна слились с листом, а тележное колесо стало громадным. Стемнело.

Яша встал. Какой-то звук мешал ему, не давал подумать о том, что он теперь должен делать. Кто-то тихонько скулил. Надсадно, жалобно.

Мысли о помощи не было. Безымянный овраг, куст щавеля и сломанная телега составляли сейчас весь его мир. Он жил на «ничьей земле» между жизнью и смертью. Но все-таки Яша нагнулся и помог встать маленькой девочке. Кажется, она была из младшей группы. Взял ее за руку и пошел.

Девочка даже не была ранена — она ничего не поняла. Ей было просто страшно. Но она покорно замолчала, когда на нее прикрикнул чужой мальчик.

Утром в дальнем пшеничном поле их нашла женщина. Раненый мальчик лежал без памяти на смятых колосьях, а девочка сидела около и что-то быстро, невнятно говорила…

От нее так и не добились толку. Лишь много времени спустя она сказала, что зовут ее Ганнуся. Больше ничего не вспомнила.

А фотографию нашли в сумке убитого немецкого офицера. Того самого, что писал торопливый рапорт на листке из ученической тетрадки.

Яша рассказывал, а Ганнуся подтверждающе кивала головой, и в глазах ее была гордость — «Видите какой он у меня?»

— Ну, разве могло быть такое, чтобы нам не остаться вместе? Знаете, людей всякое соединяет — кого любовь, кого случай, кого расчет, кого обида И крепко все это по своей мере. А нас такое свело, что крепче и не бывает, — закончил Яша.

Ганнуся вскочила:

— Ох, что это я! Чай у вас остыл.

Но мне уже не хотелось думать о чае. Мысли невольно вернулись к своему, наболевшему.

А что свело нас? Обоюдная неуверенность в своих силах, нечаянная вспышка страсти. Все это выглядело настоящим лишь потому, что оба мы не знали другого.

Ты раньше меня ушел искать нового пристанища А могла уйти я. Ты выиграл потому, что ушел первым — тебе не нужно было забывать. Боль разлуки достается оставшемуся. Мне казалось, что это конец но ведь я не умерла, я живу. И живу непривычно интересно. Лучше сказать, начинаю жить…