Марк Гроссман - Гибель гранулемы

— Ладно, — сказал Мирцхулава, когда наконец стало тихо. — Мне пора.

— А меня ты оставляешь здесь? — спросила Анфиса Ивановна.

— Как хочешь, можешь еще немного задержаться.

Молодая женщина театрально вздохнула:

— Боже мой, все мужчины одинаковы.

— Раз одинаковы, значит, норма. А раз норма, не придирайся.

— И я устала, — поднялась Анфиса Ивановна. — Едем.

Гостей проводили и легли спать.

Утром Прокофий Ильич довел Павла к вокзалу, и они пожали друг другу руки так искренне и горячо, будто целый век дружили между собой.

Через час поезд увозил Абатурина на юг, домой.

…Павел долго сидел без движения и озяб. Он с удивлением взглянул на небо Оно совсем очистилось от облаков, и крупные звезды были хорошо видны.

Над трубами мартенов клубился розовый дым, но ветер быстро раскидывал его в разные стороны.

Павел поднялся и медленно зашагал к подъезду. «Аня, наверное, понравилась бы Прокофию Ильичу, — подумал он. — И Татьяне Петровне тоже».

У самых дверей он неожиданно столкнулся с человеком, неслышно вынырнувшим из темноты.

— Никак ты, Паня? — спросил он Абатурина. — На ловца и зверь бежит.

Павел удивился: это был голос Кузякина.

— Чего это в такой поздний час, Гордей Игнатьич?

— Раньше не мог: младшенький мой, Петька, ветру наглотался и горлышко застудил. Полночи кашлял. Вот только уснул. Зайдем в красный уголок.

Павел, недоумевая, зашагал вслед за Кузякиным.

— Я сам молодой был, Паша, — сказал Гордей Игнатьевич, усаживаясь на стул и с удовольствием вытягивая уставшие ноги. — Следовательно, понимаю тебя. Что не спишь, понимаю. Коля видел Вакорину, и она была очень веселая, и обещала Коле конфет. Вот все, следовательно.

И поднялся со стула.

Павел тоже встал и, нащупав в темноте руку Кузякина, сжал ее. Потом потерся щекой о щетину на лице Гордея Игнатьевича, сказал:

— Спасибо. Прямо оживил ты меня, дядя Гордей. Я этого не забуду.

Внезапно Абатурин потащил Кузякина за собой.

— Ты чего? — удивился тот.

— Никуда не пущу. Поздно. Ляжем на полу, вместе.

— Экой дурачок ты, парень! — засмеялся Кузякин. — Как же это без детишков спать лягу? Ты подумал?

— Ну, тогда я провожу.

— Иди, спи. Сам дойду, не маленький.

Кузякин исчез так же незаметно, как и пришел, и Павел, что-то напевая себе под нос одним дыханием, поспешил к себе в комнату.

Комсомольское собрание спорило уже второй час. Ничего страшного в этом не было, но все-таки президиум стремился уберечь организацию от крайних суждений. Большинство молодых людей вполне трезво судило о том, кто имеет право называться ударником коммунистического труда. Но как почти во всяком новом деле, здесь были свои отступления от истины, свои перехлесты и свое обозное равнодушие. Споры и велись в основном между представителями крайних точек зрения.

Одни пытались сочинить подобие устава, по коему молодой человек лишь тогда удостаивался высокого звания ударника, когда он и во сне видел одни производственные сны. Что касается облика и сердечных дел, то тут тоже все было ясно: любовь начиналась после загса и должна была способствовать перевыполнению производственных норм.

Другие, напротив, предлагали не переть на рожон, а выработать достойные и скромные условия. Во-первых, выполнять план. Во-вторых, не опаздывать на работу. И, наконец, в третьих, посильно участвовать в общественной жизни.

Выступление Линева вызвало одобрительный гул в зале. Помахивая в такт словам тетрадкой в клеенчатой обложке, бригадир высказался в том смысле, что ударник коммунистического труда должен быть честен и правдив. Перед собой, перед людьми, перед государством. Он, этот человек, обязан каждый день делать шаг вперед, и если ты в этом году сработал столько же, сколько и в прошлом, значит, ты топчешься на месте и собираешься въехать в коммунизм на горбе другого.

— Коммуна — это семья, — спокойно объяснял Линев. — Выходит, родные люди. А в семье случается всякое. Разве бывает так: мне хорошо, а отцу или брату плохо, и я плюю на это? А вывод — что ж? — он каждому ясен.

И еще вот о чем мы толковали в бригаде. Времена культа не исчезли бесследно. Они оставили нам в наследство показуху. Они отрывали слово от дела и родили прохвостов, которым клятва ничего не значит. Это производители трепа, и мы ненавидим их. Болтуны из начальства опасны вдвойне. Разве не так? Они трещат о сжатых сроках и тогда, когда твердо знают: ни сжатые, ни нормальные сроки нереальны. Они, пустобрехи, портят людей, как бы говоря: «Нет, что ни внушайте, а вранье, ежели с толком врать, вечная выгодная штука». Болтуны имеются везде, но своего брата, рабочего, мы бьем за вранье наотмашь. Болтуна-начальника еще часто стесняемся, что ли, бить.

Бригада предлагает: травить показуху, травить болтовню везде и каждый день. И в себе тоже. Если есть, конечно. А бывает… Вот так.

Зал ударил в ладоши, но Линев поднял руку:

— Я еще хочу об одном сказать…

И завел вялую, — всем было видно — не от души, — речь о вреде курения.

Раздался хохот, иронические аплодисменты, свист.

Шагая с товарищами домой, Линев сокрушенно качал головой:

— И дернул меня черт распинаться о никотине! В конце концов, даже у дураков есть своя голова на плечах.

— Ты не расстраивайся, — мягко советовал бригадиру Абатурин. — Все равно каждый подумает о твоих словах.

Блажевич усмехнулся и полез в карман за портсигаром.

Неподалеку от общежития Павел легонько тронул Гришку за рукав.

— Ты что, Паня?

— Гриша, — замялся Абатурин. — Не пособит ли Катя в последний раз?

— Можно, — великодушно отозвался сварщик. — Что надо?

— Пусть меня примет врач в поликлинике. Все равно какой. На левом берегу.

— Ясно, — усмехнулся Блажевич. — Ты ж теперь хворый.

— Конечно, не то Анна не поверит мне.

Через неделю Поморцева привела Павла в кабинет доктора Герчинова, затянутый черными шторами.

— Вот, Иосиф Михайлович, — сказала она, теребя тонкие косы, — это Абатурин, о котором вам говорила. Ему о своем деле потолковать надо.

— Хорошо, — кивнул Герчинов, — можете идти.

Доктору перешло, вероятно, за пятьдесят. У него было открытое, чуть усталое лицо, и Павел решил, что будет говорить без обиняков. Но не успел.

— Ну-с, молодой человек, — проговорил доктор, моя руки под краном, — раздевайтесь. Мы это живо устроим…

— Но я, доктор…

— Никаких «но», — кинул Герчинов, насухо вытирая пальцы. — Раздевайтесь до пояса.

Он постукивал Павла по груди, слушал его дыхание в стетоскоп и тихонько покашливал.

— Я тридцать три года занимаюсь легкими, уважаемый, — говорил он Павлу. — Когда начинал, туберкулез был не просто несчастье, а катастрофа. Почти смертный приговор. Я тоже был приговорен к умиранию: каверны в обоих легких. Именно тогда я избрал себе путь врача, и, как видите, удалось уцелеть.