Марк Гроссман - Гибель гранулемы

— И сам кашлять начнешь, — снова заплакала мать.

— Спасибо вам, бабаня, и вам, мама, спасибо, — дрожащими пальцами поджигая папиросу, сказал Павел. — Я теперь вовсе одумался, а то и впрямь затменье нашло. Брошу я ее, больную. И про любовь скажу: врал все!

Он старался выговаривать слова спокойно и отчетливо, но это плохо удавалось, и боялся, что сорвется.

— Зачем вы подлому меня учите, мама?

— Правдолюб, душа нагишом, — неодобрительно отозвалась бабушка. — А того не понимает: на весь мир мягко не постелешь.

Она посмотрела на внука и испугалась. Ей показалось: он сейчас заплачет или начнет кричать, или еще что-нибудь сделает дурное, беспамятное. У Павла побелела не только кожа лица, но даже зрачки будто бы стали светлее от ярости.

Он сделал попытку еще раз сдержать себя, торопливо налил из графина воды в стакан, выпил.

— Люблю я ее, мама. И она меня тоже. И жить нам друг без друга не интересно.

— Смирнее теленка был, — неведомо кому пожаловалась бабушка, — и вот — на́ тебе! — стал ершом и ни с места.

Мать уронила голову на грудь:

— Выходит, мне век без внучонка жить. И попестовать некого будет.

— Она через год совсем здоровая станет, — торопливо сказал Павел. — Вы не сомневайтесь, мама.

— Наморишься, намаешься ты с ней, сынок.

Бабушке показалось, что невестка стала помягче, пошла на попятную, и старуха постучала палкой в пол:

— Не лезь в петлю, Пашка, и головы не увязишь. Обдумай путем все. Не часовое дело, — вечное.

— Бати нет, — огорченно вздохнул Павел. — Он бы постоял за меня, не дал вам в обиду.

— Ты и сам-то не больно тихенький, — сказала бабушка и отвернулась.

— Плюешь на нас, старух-то!

Марфа Ефимовна села на кровать рядом с сыном, проговорила, заглядывая ему в глаза:

— Я не со зла, сынок, это. Только и то известно: всякая сосна своему бору шумит. Один ты у меня.

Она опять стала всхлипывать, и что-то говорила, будто глотала кусочки неразжеванных слов.

Обе женщины сидели возле Павла, пригорюнившись, не вытирая слез. Одна ахала, другая подахивала, и Павлу стало жаль их до смерти, таких родных и таких, все же, беспомощных.

— Мама! Бабаня! — внезапно воскликнул он, вскакивая с кровати. — Я же вам подарки славные такие купил. Вот…

И торопливо полез в чемодан, вытащил оттуда женские ботинки, теплые, старомодного вида, потом разноцветные сверточки штапеля, открыл крошечную картонную коробочку, достал из нее продолговатенькие ручные часы.

— Это вам, мама. Нравится?

— Ты бы хоть показал ее мне, — вздохнула мать, не отвечая на вопрос. — Как же благословлять-то, не видя?

— А я и глядеть не буду, — кинула бабушка. — Пусть и не думает.

— Берите… берите… — подвигал он подарки женщинам. — Мы приедем, мама. Выберем время и приедем.

— Чьих вичей она? — спросила мать, стараясь не глядеть на бабушку.

— Вакорина. Анна.

— Казачка?

— Будто бы.

— Только уж разве что казачка… господи, прости меня…

Она искоса взглянула на сына, заметила у него под глазами синие полукружья, увидела жилку на виске, то опадавшую, то вздувавшуюся бугорками от быстрых ударов крови, и всплеснула руками:

— Боже праведный! Заморили, дуры, тебя! Ты же не кушал, небось!

Она торопливо расстелила на столе платок, перенесла с тумбочки яйца, холодное мясо, домашнее сливочное масло с крупными каплями воды поверху, приказала:

— Ешь сейчас же!

— А вы, мама?

— И мы маленько.

Павел схватил чайник, кинул матери на бегу:

— Я мигом. Кипятку из титана принесу. Выбежал в коридор — и чуть не сбил с ног Влахова, Линева и Блажевича. Они молча топтались у двери, и Павел по их лицам понял, что стоят здесь давно, все, верно, слышали — и счастливо улыбнулся товарищам.

— По-ско́ро! — весело пробасил Влахов.

Молодые люди подождали Павла, пропустили его в комнату и, выждав время, толкнули дверь.

— Ого! — громко восхитился Блажевич. — Тут банкет на увесь свет. А я голодный, як волк.

Бабушка неодобрительно посмотрела на молоденького разбитного парня в пышных усишках, сказала сухо:

— Нечего кричать-то. Садись. Гостем будешь.

— Все идите к столу, — торопила Марфа Ефимовна. — Голодные же, наверно.

— Как не! — решительно поддержал Марфу Ефимовну Влахов. — Умира́м от глад!

Ему показалось этого мало и он добавил:

— Волчи глад!

Бабушка усмехнулась:

— Ешьте. Тут всем хватит.

Все с удовольствием принялись за еду.

— Паш, — внезапно сказал Блажевич, похрустывая коркой пирога. — Что я тебе за́раз скажу! Ахнешь!

Павел с интересом посмотрел на товарища:

— Ну, выкладывай, что у тебя такое?

У Блажевича было серьезное, почти торжественное лицо, и всем показалось, что он должен сообщить сейчас, и в самом деле, что-то очень важное и приятное.

— Так что же? — снова поинтересовался Павел.

— Я ды Линев ажани́лися сення!

— Врешь! — ахнул Павел. — И мне ничего не сказали?

— Чего ты так кричишь! — пожал плечами Гришка. — Ты — маленький. Тебе еще рано о том ведать.

— Это почему же? — подозрительно взглянула на Гришку бабушка. — Или он, Павел, в угол рожей, или что?

— Маленький, — доедая пирог, повторил Блажевич. — Несмелый. Девчонок боится.

— Больно много ты знаешь! — вдруг повеселела бабушка. И смущенно умолкла, выдав себя.

Когда с едой было покончено, и все встали из-за стола, Марфа Ефимовна сказала, вздыхая:

— Ну, нам пора. Собирайтесь, мама.

— Куда же, на ночь глядя? — спросил Линев. — Мы вам тут постелем. Хотите — на койках, хотите — на полу.

— Точно та́ка! — безоговорочно заявил Влахов. — Вы — спат тут!

Выговорив не очень точно, но все-таки русские слова, болгарин весь расцвел, хлопнул себя лапищами по бокам и счастливо рассмеялся:

— Перви опити. Кри́во-ля́во.

Марфа Ефимовна колебалась недолго. Она переглянулась с бабушкой и согласно качнула головой:

— Нам на полу способнее. Там и стелите.

— Гэ́та мигом! — пообещал Блажевич.

Он стащил на пол матрацы с двух кроватей, застелил их простынями, покидал вниз подушки и одеяла, и широким жестом пригласил женщин:

— Будьте ласковы! А мы паку́ль в коридоре покурим.

Бабушка безмолвно пожевала губами, кивнула головой:

— Надо уважить, Марфа. Эти двое, что поженились, может, последний раз с Павлом ночуют.

Блажевич важно покачал головой и сообщил, что их все уважают.

— За что же вам такой почет? — поинтересовалась старуха, уже одобрительно посматривая на шутника. — Или славу какую заслужили?

— Именно! — подтвердил Блажевич. — Не сення-завтра звание нам дадут.

— Какое ж это? Казачьих атаманов?

— Выше! Ударников коммунистической пра́цы.

— И что ж? Жалованье прибавят?

— А как же! — утвердительно закивал головой Гришка и добавил, что он уже велел молодой жене сшить громадный мешок для денег.