Владислав Николаев - Мальчишник

Подобрав с полу полено, Главный устроился на чурбаке перед порогом.

— Ведь не даст выспаться, — горел он негодованием. — До утра не успокоится, покуда хмель не выморозится из башки. Но если еще раз сунет нос, уважу так, что дорожку к избе больше не найдет. Я такой!

И Николай сунул нос. Словно чуя угрозу, за порог он не переступил, а лишь приоткрыл дверь и крикнул из темноты смешанным со слезою голосом:

— Хоть палец дай обмакнуть, проклятый! Много ли пальцем у тебя высосу?

— Пошел прочь!

В последующие дни Главный не уставал мусолить этот палец, обыгрывая его так и сяк на все лады. «Ребята, дайте палец обмакнуть!» — пробудившись, кричал он по утрам из палатки. А когда Директора, вынимавшего из пасти оглушенной насмерть щуки блесну, уснулая рыба по пословице — щука умерла, да зубы остались — хватанула за палец и незадачливый рыбак его толсто, с ваткой, перевязал бинтом, Главный смеялся:

— Директору не давать макать палец. Сразу полфляжки засосет.

Спустившись через двадцать дней с верховий обратно в Егангорт, мы, конечно, не увидели там ни Николая, ни его помощников. Главный праведно возмущался:

— А ведь обещал! Клялся и божился! И лодки пригнать навстречу, и рыбки припасти. Вот и верь после этого людям! Хорошо, тогда устоял и не добавил ему ни грамма. Теперь бы локти кусал от досады, ежели бы не устоял.

Стоячий Войкарский сор в полдня прошли на гребях. Взмокли, но не переломились. Вот и он, Усть-Войкар — десяток серых приземистых бревенчатых юрт, беспорядочно разбросанных на высоком юру. На песчаной косе под глинистым яром, сбившись в кучу, рыбаки перебирали и чинили сети; непокрытой лохматой светло-русой головой сразу узнался среди них Николай. Не мог не признать и он нас, однако не подал никакого вида, не выпустил из рук сетки, не подошел предложить свои услуги, на что все еще рассчитывал Главный.

Как же добраться до Мужей, где были всякие пароходы и «Метеоры», как добраться хотя бы до расположенной на полпути деревушки Васюховы, куда раз в сутки заглядывал на минутку почтовый катерок? Туда, к этому катеру, обогнав нас, ушли на веслах сначала латыши, а следом — и знакомые москвичи. На нашем же плоту против сильного обского течения, как ни греби, как ни выкладывайся, и шагу не сделать; может даже в противоположную сторону утащить.

Плот отслужил свое. Мы его разобрали, баллоны спустили. Главный с жестким прищуром поглядел в сторону занятого делом Николая и произнес сакраментальную фразу:

— Ну что ж, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе.

Меня занимал вопрос, помнит ли рыбак нанесенную ему обиду, воротилось ли к нему чувство собственного достоинства, и я пошел следом за Главным послушать их разговор. Сдержанная речь Николая порадовала меня:

— Не могу. Работы по горло. Да и бензин для лова надо беречь. Нынче экономия на бензин, из тютельки в тютельку наливают. Поспрашивай других. Может, и согласится кто.

Договорился Главный с пожилым костляво-рослым хантом по имени Саня, у которого была большая лодка-бударка, способная взять на борт всех нас сразу.

— Срядились за две бутылки спирта, — радуясь удаче, докладывал Главный Командиру. — Но сам знаешь, спирту у нас в обрез, и я его сейчас речной водичкой разбавлю…

Мы все протестующе загудели, а Максимыч сурово заключил:

— Побойся бога, Главный. Это уже ни в какие ворота…

— Ну, черт с вами! — нехотя сдался плотоводец.

Перед отплытием повторилась уже знакомая картина: прибежала на берег из поселка старая женщина в длинном цветастом подоле и, возмущенно размахивая руками, принялась бранить на своем языке мосластого Саню, а заодно и нас; лодка уже отчалила от берега, а она все махала руками и выкрикивала, судя по гневному голосу, все те бранные слова, какие кричат в таких случаях жены на всех языках мира.

В Васюховы мы прибыли в сутеми. Москвичи в отдалении от реки, на пригорке, уже разбили лагерь и готовили на экономном костерке ужин; молодые латыши распалили большой огонь на голых камнях у самой воды и привычно жались к нему со всех сторон. Я подошел к ним. Опять вымокли, опять от их растеребленных одежд, как в бане, клубился пар. На этот раз промочили и палатки и решили их не ставить, не залезать в простудную сырую нежиль, а прокантовать ночь в жилье, покрытом небом и огороженном ветром.

Над головою звенели яркие льдистые звезды. Может, и не они звенели — клацал голодными зубами выползший вместе с ночью разбойный морозец. Биллс озабоченно разъяснил обстановку:

— Катер берет не более десяти пассажиров. А на берегу собрались все тридцать. Как быть?

— Ребята, вам беспокоиться нечего, — твердо заверил я. — Вы сюда первыми прибыли? Вы! Значит, первыми и на катер сядете. В порядке живой очереди, и никто, конечно, поперек дороги вам не встанет.

Катер задымил у дальней излучины, едва рассвело. Угретые в двойных теплых палатках, москвичи еще не показывались. Не распаковывавшие своих рюкзаков латыши были в полной готовности. Тотчас прибежали на берег и мы, сносно проведшие ночь в натопленном предбаннике поселковой мыльни.

Голыми ястребиными глазами вцепился Главный в приближающийся катер.

— Никак тот самый, на котором мы уже ехали? Тогда он наш!

— Послушай, — сказал я. — Мы же самые последние появились тут, последними и уехать должны. Черт возьми, нельзя же по головам лезть. Пусть отправляются студенты.

— Ты так считаешь?

— Да, так считаю.

— Вот и оставайся. Жди у моря погоды. Тебя никто не неволит. А у меня на это нет ни желания, ни времени, — взъярился Главный. Возможно, он еще что-нибудь добавил бы в мой адрес, но именно в этот момент наконец полностью уверился, что и катер «наш», и стоявший в остекленной рубке за штурвалом небритый чернявый капитан тоже «наш».

— Наш! Наш! — забыв обо мне, ликовал Главный. — В прошлый раз он славно у нас угостился. Должен помнить.

У самой кромки воды, поджидая катер, с командирской планшеткой в руках стоял Биллс; с лица его сошла вчерашняя озабоченность, в глазах светилась радостная уверенность в том, что он посадит измученную недремной холодной ночью свою команду на борт.

Катер ткнулся носом в песчаный берег. Парнишка-матрос спустил с борта доску с набитыми деревянными брусочками ступенек, и Биллс во весь рост, бесстрашно и не хватаясь за воздух, пошагал по ним наверх. Следом полез, придерживаясь руками за доску — на четвереньках, собственно, — Главный.

С захламленным и опухшим со сна лицом чернявый капитан в угрюмом ожидании стоял у распахнутой двери рубки, но когда Главный взобрался на палубу, распрямился, он просиял сквозь щетину и через плечо Биллса первому протянул руку. Биллс заговорил, кивком головы показывая на сбившихся у воды в утиный выводок студентов, но капитан слушать его не стал, дружески втянул Главного в рубку и захлопнул перед носом растерявшегося сына лесов дверь.