Эрнст Бутин - Суета сует

Встал, громыхнул стулом.

— Пойду, спать их пора укладывать. Посмотрю. — Взялся за дверь, повернул голову: — Что же ты после сезона не поехал к Клавдии, а куролесить начал? Да так, что тайга шаталась.

— Ну-ну, начальник, забудем, — Михаил заерзал. — Это я так, к слову… Было, прошло, травой поросло.

— Давай забудем, — согласился Роман.

Он ушел в комнату, а Михаил закурил. Долго следил, как догорает спичка, извиваясь и чернея в бело-желтом язычке пламени.

…В тот раз, в столовой, они просидели долго. Роман предложил Михаилу поступить на сезон в партию — заработает рублей пятьсот, все не с пустыми руками домой приедет. Написал записку начальнику экспедиции. Михаил не сказал ни да, ни нет, но записку взял — пригодится. Через час пошел к конторе экспедиции. Начальник долго крутил в руках записку, расспрашивал о житье-бытье, но на работу принял. Аванса, конечно, не дал. Но Михаил уже смирился — один черт где работать, с геологами все же лучше, чем на лесоповале. Написал вечером Клавдии письмо: так, мол, и так, приеду осенью, устроился у геологов, жди — не грусти. И улетел на следующий день вертолетом в глухомань.

Долбил разведочные шурфы, валялся по вечерам у костра, слушал байки Гриневского — долговязого и нахального юнца, который приехал в тайгу «свет посмотреть», — ждал вертолета с письмом от Клавдии. Вертолеты приходили, письма не было. Михаил не переживал. Клавдия писала ему в заключение регулярно: скоро ли выйдешь? — не испорться, люди-то там, поди, все шпана, а ты, Миша, человек неплохой, только пьяный шибко дурной, вот из-за дури своей и попал… И наконец письмо пришло.

Вертолет стоял на песочной отмели, и Михаил торопливо грузил в него ящики с образцами, бегом перетаскивал на берег привезенные коробки, тюки, а сам все время ощущал в кармане письмо. Он мог прочитать его сразу, как это сделали некоторые, но не стал — нежил, лелеял в себе предчувствие удовольствия, когда, закончив дела, сядет под сосной на солнцепеке и, смакуя, впитает строчку за строчкой Клавдины нежности и радостные причитания.

Когда отнес последний куль, отошел подальше и, убедившись, что его не видят, заулыбался. Сел под сосной, достал папиросу, тщательно размял, закурил. Вынул письмо, внимательно прочитал адрес, изучил картинку на конверте — синенькие, красненькие альпинисты лезут в гору, — перевернул, усмехнулся. По полоскам склейки с угла на угол выведено: «Привет вашему дому, а потом, как по закону, привет почтальону».

«Добрый день или вечер, Михаил. Пишет вам известная ваша знакомая Клавдия, — начал он с той же улыбкой ожидания радости, но уже кольнуло сердце, уже тревожным холодком потянуло из-под ложечки к горлу. — Михаил, я очень радая, что у вас так хорошо закончилось и что вы уже вышли и теперь работаете у хороших людей. У нас на ферме все девки, как я им прочитала, тоже радовались, а ваша мама Мария Игнатьевна так прямо расплакалась и обещалась сама вам сразу написать свое материнское слово. Все у вас теперь будет хорошо, Михаил, только я прошу вас меня не ругать, потому как вы теперь вышли и я теперь тоже навроде свободная и не виноватая, а то за эти три года прямо всю себя исказнила: из-за меня Мишка сел, из-за меня, совсем вся извелась, изревелась. А теперь все будет хорошо, и если можете, Михаил, пока к нам не приезжайте, а то вы опять начнете гонять всех, если со мной увидите, и ко мне приставать, и как бы опять чего не вышло, а я хочу начать самостоятельно жить, потому что выхожу замуж за Николая Воротникова, которого вы знаете и из-за которого у вас вышла такая беда с тюрьмой. Николай все три года ходит за мной, но я ему сказала, что если я виноватая, что так с Михаилом получилось, то буду ждать, когда он освободится, а потом уж и распишемся. Не серчайте на меня, потому что я вам ничего не сулила, а Николай парень хороший, потому прошу вас — пока не приезжайте, а то вы опять чего-нибудь натворите и попадете в беду.

Кланяется вам ваша мать Мария Игнатьевна, дядя Степан, Семен Захарович, Ефим Горякин и все наши девки с фермы. И Николай вам тоже кланяется. На том до свидания, ваша знакомая Клавдия Соснина».

Михаил торопливо прочитал письмо еще раз, прищурился, сильно откинул голову, стукнувшись затылком о дерево. Застонал, зажмурился. Тут же резко открыл глаза, ткнулся взглядом в листок. Нашел: «…я вам ничего не сулила».

— Сука, — проговорил раздельно сквозь сжатые зубы. Зло вспомнил: «…и Николай вам кланяется» — и повторил со свистом: — Сука!

Выплюнул окурок, раздавил его сапогом. Сложил письмо, старательно всунул в конверт и убрал в карман. Раскинул руки, уперся ладонями в колкую хвою, уставился, сузив глаза, вверх. «Вот небо, — думал он. — Вот облака. — Слова возникали в голове, но Михаил не понимал их смысла. — Вот ветка… вот шишка… вот сосна. Соснина. Хорошо-о-о…»

Он не слышал, как его звали, — будет ли писать ответ? — не слышал, как улетел вертолет. Вернулся в лагерь поздно. Подошел к костру, как всегда неуклюже громоздкий, спросил насмешливо: «Все слопали?» — но не слышал своего голоса, не видел лиц. Внутри у Михаила было как-то странно пусто, и, как недавно в лесу, все, что он видел и слышал, отмечалось в мозгу короткими фразами, смысл которых не доходил: «Это начальник, это костер… это каша… это чай». Он делал все механически, потому что, не отдавая себе отчета, чувствовал — надо поступать именно так, в этом его спасение, и если он будет выглядеть для всех привычно, то найдется какой-то выход…

Вошел в палатку, упал на спальник, лицом в фуфайку, и под голоса у костра, под шорохи, шумы вечерней тайги вдруг ясно представил, что Клавдия будет не с ним, всегда не с ним, а с этим беленьким худеньким Колькой Воротниковым, — и чуть не взвыл. Крутанулся на спину, уставился выкатившимися глазами в скос палатки, раскрыл рот, хватанул воздух, чтобы не заорать по-звериному от сжавшей вдруг сердце колючей, игловатой боли. «Так! — быстро и четко сработала мысль. — Надо что-то делать!» Михаил затаился, подкарауливая мысль: знал, что она вот-вот подойдет, она уже здесь, рядом, только нельзя спешить, а то спугнешь. «Тихо, ти-хо», — успокаивал он себя одной половинкой мозга, а вторая напряженно ждала: сейчас, сейчас…

— Чего это ты сбежал? — всунул в палатку ухмыляющуюся рожу Гриневский. — Спать, что ли, завалился?

— Тихо, — прошипел Михаил. Схватил напарника за руку, втянул в палатку. — Спасибо, браток!

— Чего ты? — растерялся Гриневский. — За что спасибо?

— А так, авансом. У тебя небось «Беломор» есть? Дай-ка. Вот за это и спасибо. — Михаил размял папиросу, торопливо прикурил. Он уже понял, поймал эту мысль. Как только напарник сказал «сбежал», Михаил с облегчением выдохнул — вот оно! Надо ехать, надо сейчас же ехать: на лодке по Нярге до большой реки, там внизу, километрах в двадцати, деревня, а оттуда уж — хо! — дурак доберется.