Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Камышинцев как-то рассказывал, что Злата сама призналась в любви своему Пирогову. «Принародно» — так сказал Камышинцев. Сколько ей было тогда? Двадцать, двадцать один… Ну, в двадцать-то!.. Тебе вдвое больше.

И что? Чем меньше осталось, тем дороже то, что осталось.

Злата призналась своему Пирогову — и какую они прожили жизнь!

В том, что Ксения завидовала Пироговым, особенно в пору их жизни в управленческом общежитии, она знала давно. Но даже сегодня!.. Даже сегодня, когда Пирогов сказал о болезни жены, даже сегодня она, Ксения, услышала в себе — невероятно! — отголосок той зависти.

Ее передернуло: ну нет, было бы чему сейчас завидовать.

А ведь Баконин высоко ценил Пирогова. У них дружба.

У них дружба… Ксения замерла, осененная неожиданной мыслью: Баконин непременно будет у Пирогова. И там его можно увидеть.

Трансляция матча продолжалась. Было слышно, как ревет стадион; захлебываясь, частил комментатор. Непостижимо, как можно рассказывать что-то в таком сумасшедшем темпе. А комментатор все прибавлял и прибавлял и, наконец, ликуя, завершил: «Итак, матч между…» Камышинцев выключил телевизор.

Ксения позвала мужа:

— Ну, кто победил?

— Наши. Два гвоздя заколотили.

— Слушай… завтра я пойду к Пирогову. Насчет Ольги и… От этого разговора никуда не уйти.

— Это так. Только Олег-то сам знает лишь от меня. Вадим ему еще не написал.

— И не напишет. Вот увидишь. Такой не напишет. Зачем он будет?

— Но что Олег-то может?

— Пусть подумает. Я завтра же прямо с утра.

— Что ж…

«Пожалуй, Олегу-то сейчас не до всего этого», — усомнился он.

Задребезжал телефон. Он стоял на трельяже. Ложась спать, они переносили телефон в спальню. Трубку взяла Ксения.

— Здравствуйте, Зоренька! — услышала она голос генерального. — Не разбудил?

— Что вы!

— Как разворачиваетесь на новом месте? Небось скоро Ручьевское отделение все знамена и премии заберет. Я собираюсь в Москву на телевидение написать, чтобы о Ксении Анатольевне Зоровой рассказали в передаче «Очевидное — невероятное».

— Смейтесь, смейтесь!

— Ничуть, Зоренька, ничуть. Вы прелесть у нас, чудо! Впрочем, вы это отлично знаете. А ведь я, собственно, хотел с вашим супругом. Можно ему трубочку?

Передавая трубку, она успела шепнуть: «Сам».

— Ну что, Алексей Павлович, чем все с вагонами кончилось? Только нервы себе пощипал.

«Даже узнал имя-отчество», — отметил изумленный Камышинцев.

— Закроем вопрос, Алексей Павлович. Забудем. Я с предложением. Позволь прямо. Слышал, у тебя на станции не очень клеится. Переходи ко мне начальником транспортного цеха. — Генеральный сделал паузу.

Молчал и озадаченный Камышинцев.

— Так как же? В зарплате не потеряешь. Наоборот… Да ты не боись! У нас попроще. Хотя, конечно, мой транспортный цех — хозяйство внушительное. Не зазорно возглавить. Честно скажу тебе, не везет мне. Сколько деятелей на этом участке сменил! Один закомбинируется вконец, другой трепач, третий в загул ударится. Фатально! Мне сюда такой, как ты, принципиальный парень нужен. Честняга и скромняга. Люблю донкихотов. Рядом с ними сам лучше становишься. Подумай! Я не шучу. На той неделе позвоню. Спокойной ночи! Да, чуть не забыл: поздравляю! Наши-то выиграли. Ах, какие две банки вкатили!

Камышинцев слышал, как на другом конце провода цокнул рычаг, но сам он не сразу положил трубку. Лишь приопустил ее. Сел на кровать.

— Чего это он? — спросила Ксения. — С вагонами что-нибудь?

Он решил: не надо ей об этом.

— Да, обычная история.

— С ним не поспоришь.

В эту ночь Пирогов хоть и поздно, но уснул. Во сне он видел себя и Злату молодыми. Они шли от станции — той станции, что была на строительстве моста через морской пролив. И вокруг все было как там: площадки, на которых грудились материалы, прибывшие на стройку, тупиковые ответвления от станции, на которых стояли вагоны-теплушки строителей… Он и Злата прошли станцию, и по обе стороны пути возник густой еловый лес, весь в снегу. А за этим лесом, за снегами был фронт и, кажется, шли бои… На Злате было новое ситцевое платьице, наверно, только что вынутое из чемодана, даже невыглаженное, но до ароматности свежее, чистое. Злата шла легко, быстро. Куда, к кому? Она уходила, а Пирогов рвался остановить ее. Остановить, обнять. Как он хотел обнять ее! Как желанна она была и как он любил! Но Злата не позволяла обнять себя. Она упрямо уходила куда-то, к кому-то. Пирогов догнал Злату, схватил за руку. Он готов был ударить ее и закричал, взвыл от адской душевной муки… Он проснулся в дрожи, сердце его гулко билось.

Правда и неправда смешались в этом сне. Злата никогда ни к кому не уходила от него. Никого другого у нее никогда не было. И вторая неправда, маленькая, но все-таки неправда: когда он полюбил Злату, фронты были уже далеко, война приближалась к концу.

Но в главном — в том, как полюбил Пирогов Злату, — сон был правдой. Если допустить на миг, что она решила бы уйти от него, он кричал бы в ярости и муке.

Когда он полюбил Злату, ему было двадцать четыре. Он словно шел к этой любви — любви к Злате — в течение всех прожитых им лет. Жажда любви накапливалась, нарастала в нем. Он пришел к ней, своей любви, и то, что произошло, было во сто крат сильнее, чем это могло представиться. Но чем дольше он и Злата были вместе, тем полнее открывалось счастье, тем сильнее — его любовь к Злате и жажда любить ее.

Он видел во сне себя и Злату молодыми, такими, какими они были много-много лет назад, но сейчас, в том сне, чувства его были столь же сильны и жарки, как тогда, много-много лет назад.

В окно светило яркое солнце, суля погожий день.

Вчера вечером Пирогов обнаружил дома записку Баконина. Она лежала на полу, у порога:

«Дорогой Олег Афанасьевич, очень жалею, что не застал вас. Приехал сегодня утром, перетаскиваю к себе предков супруги. Но надо бы повидаться. К нам не приглашаю, у нас все вверх дном, даже присесть негде. Сами понимаете, сборы в дорогу. Не сможете ли быть дома завтра часов в десять-одиннадцать утра? Приду непременно».

Злата хотела, чтобы он, Пирогов, написал Баконину, а Баконин сам пишет ему записку, Баконин в Ручьеве. Стоило Злате пожелать, чтобы муж восстановил связь с человеком, которого они оба столь высоко ценят, как он оказался в Ручьеве. Но Злата хотела, чтобы связь была восстановлена потому, что готовится к самому худшему, что может произойти с ней самой. Так доброе оно или злое предзнаменование, неожиданный приезд Баконина?

Зазвонил телефон. Необычно громкие, нетерпеливые звонки… Междугородная.

— Говорите со Старомежском.

Почти тотчас голос Вадима: «Алло-о!»

Вопросы: как вы там, что у вас? Произносилось это не то чтобы скоропалительно, а все же в темпе, Вадиму не свойственном. Острил и балагурил при этом. Пожалуй, отец не помнил его столь раскованным, легким на речь. Уклончивость ответов отца Вадим не замечал. Да он, наверно, и не слушал их. Его будто несло на волне.