Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Голова у тебя была всегда обмотана толстым платком. И вот только в вагончике, в дежурке, когда ты лежала без сознания, я впервые увидел тебя без платка. Он лежал под головой. Оказалось, что волосы у тебя темно-русые, почти черные, и стянуты в косу. И такие же темные брови… Обычно ты обматывала своим толстотканым платком и шею. Теперь шея была открыта, и я поразился, какая она хрупкая. Это было так неожиданно: нежная девичья шея над распахнутым воротом старой, замасленной телогрейки. И твои тяжелые рабочие ботинки, и грубые шаровары, и нелепая юбка поверх шаровар — все это так не вязалось с твоей тоненькой шеей, все казалось каким-то кощунством, жестокой насмешкой.

И вот еще что: уже в тот момент я подумал, что где-то встречал тебя прежде, еще до этой стройки.

Пришел врач. Осмотрел тебя, прослушал сердце и подтвердил: переутомление. Дал тебе что-то понюхать, что-то влил в рот, ты открыла глаза, нащупала руками края скамейки, ухватилась за них, чтобы подняться. Врач помог тебе и сказал:

— В постель, в постель!.. Кто ее проводит?

— Олег, давай ты, — сказала мне начальница. — Если что, так и на руках. Ничего, ничего, ступай! Я подежурю! Черников вымотался, сам еле на ногах держится.

Ты жила неподалеку от станции, в вагоне-теплушке. В твой вагон мне пришлось тебя даже внести: уж очень ты была слаба, едва не упала, когда я ступил на лестницу.

Как сейчас помню, у тебя там против двери стояла железная печь, а по обе стороны от нее вагон перегораживали занавески. За одной занавеской жила супружеская пара, а за другой — ты и еще три девушки.

Все были на работе, печь остыла. Я притащил обрезки досок, чтобы затопить ее. А ты раздевалась у себя, за полосатой, из матрасной ткани, занавеской. Тебя почти не было слышно. И когда я шел с тобой сюда, ты тоже молчала. Лишь когда спускались из дежурки, сказала: «Я дошла бы, напрасно вы…» Я подумал: такая ты всегда — молчком да молчком. Получишь задание и только головой кивнешь; даже если по телефону тебе что скажут, только и ответишь: «Я поняла». И никогда никаких ошибок.

Я высек огонь. Вся техника для этого была у меня с собой: патрон с куском веревки, пропитанной бензином, кремень, кусочек стали. Сунул лучину в печь и тогда услышал, как раздвинулась занавеска. Ты сказала:

— Спасибо!.. Теперь уж я сама. Мне совсем хорошо.

Ты стояла в створе занавесок и доплетала длинную свою косу. На тебе было помятое, но чистенькое ситцевое платьице; на ногах — матерчатые тапочки. Я поразился, какие они маленькие, эти тапочки; поразился твоим легким ногам. Ногам бегуньи. Да и вся ты была какая-то словно невесомая, воздушная.

Я сказал:

— Ну и прекрасно! Тебя как звать?

— Злата.

— Ты ложись, ложись!

— Я чуточку.

— Не думай! Отдохни как следует.

— Спасибо! Я немножко.

Ты сдвинула занавески, а я снова нагнулся к печке: не погасла бы. Открыл дверцу, подул несколько раз, пока не убедился, что огонь хорошо занялся.

— Ну, вроде все нормально. Пойду. Тебе ничего не надо?

— Спасибо, мне хорошо.

И вот тогда я спросил:

— Слушай, мы нигде раньше не встречались?

Ты помедлила чуть и ответила:

— Встречались.

— Что ты говоришь? Где?

— Вы откройте занавеску…

За занавеской были четыре полки — четыре постели. По две с каждой стороны, одна над другой. Как в четырехместном купе, только все сделано погрубее и места больше.

Ты лежала слева, наверху.

— Вы в самом деле не узнаете?

— Аллах его знает… Вроде бы где-то…

— Эшелон помните?

— Эшелон?

И я вспомнил: ну конечно, эшелон девушек-добровольцев. Ты была в нем. Я все вспомнил: смуглое лицо, черноглазая. И зубик тот же: передний верхний зубик, он чуть перекошен.

Только какой же из двух эшелонов? В сорок третьем меня дважды посылали в тыл, в командировку: принять девушек-добровольцев для нашего фронта. Первый раз летом — в республику Коми. И я вспомнил — ты из Сыктывкара. Именно поэтому, что ты из Сыктывкара, я и смог вспомнить. Ведь в Сыктывкаре я принял всего лишь несколько девушек — среди них тебя. А потом, плывя пароходом по Вычегде, останавливаясь у пристаней, мы принимали девушек из других районов республики. А в Котласе мы пересели в вагоны.

И вот через полтора года — встреча. И ты, и я оказались на проливе.

— Случается же!.. Ну, я пойду, а то там без меня…

— Может, и я? Мне уж лучше.

Я, конечно, не позволил. Велел лежать.

Но и после того обморока и того нашего разговора в вагоне-теплушке ты оставалась для меня стрелочницей, которой я отдавал приказания, обычно по телефону. При встречах я спрашивал, не останавливаясь, на ходу: «Ну, как дела?» Ты отвечала тихо: «Ничего» или «Хорошо». И этим все ограничивалось…»

«…А может быть, для меня началось еще в Сыктывкаре, когда я в первый раз увидела тебя? Большой грубый стол должен был служить трибуной. От него пахло рекой и вяленой рыбой.

Он долго, несколько лет стоял на берегу, на открытом воздухе, и на нем обедали грузчики. А сделали его, наверно, на плотах, и плотовщики ели на нем уху. Перед митингом стол поставили на мостки, ведущие к дебаркадеру. Провожающие — их было много, и мы, девочки, уезжающие на фронт, совершенно затерялись среди них, — провожающие столпились вокруг мостков.

На стол ораторы поднимались по одному. И ты тоже взошел один, снял пилотку, сжал ее в руке, и, когда говорил, звездочка пилотки посверкивала и чертила в воздухе резкие прямые линии.

А в речи удивительно симпатичное смягченное «р».

Потом мы плыли из Сыктывкара на пароходе по Вычегде, и ты принимал на сельских пристанях новые партии девушек-добровольцев. Те, что были на пароходе, сбегали на берег, рассыпались по лужайкам и опушкам. Приняв пополнение, ты спускался с дебаркадера и, шагая вдоль берега, звал:

— Дачники, на корабль!

Я засматривалась на тебя: прямой, стройный. У иного шея длинная или, наоборот, короткая. Либо голова какая-то маленькая, либо уши торчат. Или еще что-то не так. А у тебя ничего не бросается в глаза, но весь ты един и весь как творение искусства. Наверно, впервые в жизни я подумала: какое красивое создание — человек.

Значит, началось еще тогда. И суждено было случиться, чтобы меня взяли не в воинскую часть, а в полувоенный мостостроительный отряд, чтобы после фронтов, где мы восстанавливали мосты, я оказалась на проливе и встретила тебя. И суждено было случиться обмороку. И еще тому, что именно ты, а не кто-то другой принял меня от врача.

Возле вагона-теплушки я очень неуверенно поставила ногу на первую ступеньку лестницы — не нарочно, нет: просто я была еще слаба; может быть, я даже пошатнулась. И вот тогда — я даже не сразу сообразила, что же происходит, — тогда ты подхватил меня на руки. Тебе надо было сделать пять шагов по лестнице, и с каждым шагом ты сильнее прижимал меня к себе. Я знала, ты делаешь это, чтобы взять больше нагрузки на грудь, на плечи, на всего себя. Подымаясь, ты чуть откинулся назад, и у меня мелькнула мысль, что мы можем упасть. Но мысль эта ничуть не испугала меня. Наоборот, мне представилось, как твои руки еще крепче обнимут меня и мы летим, летим куда-то вместе…