Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Когда ты ушел из вагончика, я, лежа на своей полке, вспомнила тот миг во всех подробностях. Для меня словно повторилось все. Я вспоминала еще раз и еще… А потом мне стало стыдно: ведь я воображала, как обнимаю тебя, прижимаюсь к тебе. По-моему, я даже покраснела и, знаешь, повернувшись лицом к стене, будто в теплушке мог быть еще кто-то и мог угадать, о чем я вспоминаю, что воображаю.

У меня кружилась голова. Но, пожалуй, трудно было сказать, отчего она кружилась: наверно, все-таки не от слабости, а от волнения… Когда мы шли из дежурки, ты приобнимал меня, стараясь помочь идти, и у меня тогда тоже кружилась голова. И тоже, наверно, не только от слабости. Еще бы: до этого ты и здоровался со мной не каждый раз, проходил мимо, будто я была каким-нибудь стрелочным фонарем. Да нет, на фонарь-то ты как раз обращал внимание: в порядке ли?

Моментами я ненавидела тебя. И ненавидела себя: за свою робость, за свою беспомощность. Как-то у меня даже возникла мысль уехать со стройки.

Какие долгие, какие захватывающие нас обоих беседы вела я с тобой в мечтах! Но стоило встретить тебя…

Однажды я решилась. Ночью, когда мы строили на станции дополнительный путь. Сами добыли рельсы из бывших немецких траншей, землянок, дотов неподалеку от стройки, на Голом мысе, привезли их на станцию и в свободное от дежурства время строили тот путь.

И я решилась. С отчаяния. Мы сверлили ночью дыры в рельсах. Ручными станками — «трещотками». Ты сидел неподалеку от меня, тоже сверлил и время от времени окликал нас, боясь, что кто-нибудь уснет. И вдруг меня осенило: а что, если я притворюсь, что уснула?

Ты окликнул меня. Не услышав ответа, вскочил, подошел ко мне. Увидел, что я не сплю, уставился на меня удивленно. И я подняла глаза, я посмотрела на тебя так, как никогда не решалась смотреть. Но в ответ только и услышала: «Ты что, Неганова?» Ты даже не дождался, что я скажу, — убедился, что не сплю, и назад, к своей «трещотке».

И вот этот невероятный случай: ты привел меня в вагон, ты внес меня в вагон. Я лежу на своей полке и все переживаю заново. Исцеленная, забывшая о том, что совсем недавно свалилась без сознания возле одной из своих стрелок. Исцеленная тобой. В целом мире нет такого доктора!»

«…Мне чудилось, что я оказался в поезде. Знаешь, это было совершенно отчетливое ощущение. Вагон трясется, дергается, у поезда бешеная, жуткая скорость. И паровоз совсем рядом, гудки над самым ухом. Народу в вагоне — дышать нечем. Совсем нечем дышать!.. Куда несется поезд? И почему так много народу? Со всех сторон давят. Даже на меня уселся кто-то. Уселся, гад, устроился… «Опускайте! — слышу я. — Хорош!.. Ну вот, нормально. А то положили на доски..» Я подумал, что это говорят проводники, что они притащили что-то. Может быть, мешок картошки. Совести у людей нет: таскают в такой тесноте. Совести у людей нет!.. А потом мне показалось, что поезд остановился… «Как он?» — слышу я мужской голос. Ответила женщина: «Пульс выравнивается, товарищ полковник». — «В сознание не приходил?..» Я узнал по голосу того, кто спрашивал: начальник политотдела строительства Митрохин. Открыл глаза, но увидел не Митрохина, а моего друга Колю Романова, сотрудника нашей многотиражки. Лицо его было совсем близко; сначала оно лишь угадывалось — вытянутое, большеносое, но вскоре проступило четко. Затем я увидел двух женщин в белых халатах и Митрохина в шинели, в папахе.

Я спросил Романова:

— Коля, каким образом я здесь?

Он ответил, что меня вынес на берег главный инженер строительства. И тогда я вспомнил.

Я был в команде подрывников, которая обороняла мост от натиска льда на левой стороне пролива. Да, я вспомнил, как все случилось. Я долго не мог поджечь бикфордов шнур. И причиной тому был не ветер. Удавалось же со второй-третьей спички до этого, последнего, заряда. Просто я спешил. Не нервничал, нет. Но спешил: как-никак ослушался приказа. Когда я увидел красные ракеты — сначала справа, потом слева, — я сказал себе: еще один. Еще только один!.. А потом решил: еще… Только в те две проруби, что остались, что были проделаны во льду, чтобы и в них опустить заряды взрывчатки. Не пропадать же им, не зря же мои ребята старались!.. Но последняя оказалась не прорубью, а лункой. Глубокой — еще немного, и прошла бы через толщу льда, — но все-таки не прорубью, а лункой. Ребята бросили работу: увидев ракеты, не пробили лед до конца. Я мог лишь положить заряд в лунку, а не подвешивать его подо льдом, как подвешивал в прорубях. И шнур требовался короткий. Сколько времени прошло после ракет? Кто знает? Казалось, мало, казалось, совсем пустяк. Я подпалил наконец шнур и побежал. Побежал правильно, именно в том направлении, которое было заранее обусловлено и даже кое-где обозначено кострами. Но я почувствовал вдруг, что лед поворачивается подо мной. Я бежал правильно, а лед подо мной, поворачиваясь, как медленно начавшая работать карусель, увлекал меня назад. Конечно, я понял, что происходит, как сознавал и то, что шнур, который я только что подпалил, короткий… Потом увидел главного инженера, он размахивал фонариком, что-то крича, показывая куда-то. А потом был толчок в бок, кажется, даже не очень сильный, и все…

Я спросил Романова: как главный инженер? Коля ответил, что цел и невредим — отнес меня на берег, а сам назад, на лед, — что мост тоже в порядке. Романов замолчал, потому что Митрохин подал ему знак: хватит, дескать.

— Давайте, товарищи медики, лишних людей отсюда! — сказал полковник. — Сбежались!

Сбежались!.. Я обвел глазами вокруг… Стрелочник Борзаков. Косится опасливо на полковника, исхудавший, усталый, но улыбается мне во весь рот. Составитель поездов Голошубов. Лицо у него тоже обострившееся, сухое. Тогда нам всем доставалось — людей со станции опять позабирали. На мост пошел большой лед — самый грозный, весенний лед. Его гнали к нам северные ветры.

Сбежались!.. Так вот почему я слышал паровозные гудки: медпункт рядом со станцией.

Я снова огляделся и увидел тебя. В полуосвещенном углу.

— Давайте, давайте отсюда! — сердился Митрохин. — По местам, по местам!

Романов, Голошубов, Борзаков направились к двери.

— А вы что? — сказал Митрохин.

«Кому это он? — подумал я. — Ах да, там, в углу, Неганова».

— По местам, товарищи, по местам.

И вдруг из угла донеслось тихое, внятное:

— Ну и идите! Чего вы сами-то здесь? Только командуете.

Знаешь, сначала я был не столько поражен твоей дерзостью, сколько возмущен несправедливостью обвинения. Уж про кого-кого, а про Митрохина никак нельзя было сказать, что он только командует. И в первый миг мне захотелось крикнуть тебе: «Замолчи! Коли ничего не знаешь, так не суйся!» — но тут я увидел, как застыли возле двери пораженные Борзаков и Голошубов. И тогда я сам осознал невероятность происходящего: ведь это Неганова! Это Злата Неганова — самый скромный, дисциплинированный человек на станции!