Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

А ты продолжала:

— Хорошо вам. Его чуть не убило, а вы!..

Вмешалась врач:

— Девушка, не забывайтесь! Вы же видите, все обошлось.

Ты словно не слышала ее:

— Сколько он без памяти лежал! Сколько лежал! Ведь без памяти, без памяти!

Распахнулась дверь, вошел командир одного из батальонов, работавших на стройке:

— Товарищ полковник, пятьдесят шестая, пятьдесят седьмая и пятьдесят восьмая опоры в опасном положении.

Я приподнялся. В затылке и в плече возникла нестерпимая боль, и по всему телу пробежали разряды тока. Ты бросилась ко мне:

— Только не вставай! Только не вставай!

Ты обняла меня. Обняла, обхватила за плечи и стала опускать на подушку.

— Только не вставай! Пусть что угодно, а ты не вставай! — По лицу твоему бежали слезы. — Пусть что угодно, а ты лежи, слышишь! Если бы ты знал, как я!.. Если бы ты знал! — И продолжала обхватывать меня, боясь, что я все-таки поднимусь.

А я и не думал вставать. Потрясенный, обессиленный, смотрел на тебя.

Ты вдруг прижалась мокрым лицом к моей руке:

— Лежи, лежи! Забудь обо всем! Если бы ты знал, если бы ты знал!..»

«…Ведь могло случиться, что я так и не открылась бы тебе, если бы не та весна, не тот ледоход. Или даже не так — если бы не твоя безрассудная смелость в тот ледоход. Отчаянная головушка, ты мог погибнуть тогда. Какое счастье, что обошлось. Ты отделался месяцем в госпитале. Но не случись тогда, ты, может быть, так ничего не узнал бы. Или даже если бы тебя принесли в другой медпункт, не тот, что был рядом со станцией, если бы я не увидела тебя восково-желтого, с закрытыми глазами…

А ты, выписавшись из госпиталя, прежде всего нашел меня, и мы двадцать пять лет вместе, и у нас Вадим.

Каждой ли так посчастливится? Встретила, полюбила раз и навсегда.

Снова я наплакалась, мой Олегушка. Хорошо, что в палате все спят.

Говорят, что завтра начнут пускать посетителей. Мы увидимся. Ты сядешь на этот вот стул, возле тумбочки…»

Посматривая на телевизор, включенный на малую громкость, Ксения читала и делала время от времени быстрые записи. Два-три занятия сразу — это для нее обычно, если она была в форме. Стояла на коленях в рабочем кресле, опершись локтями на письменный стол и придвинувшись к зажженной настольной лампе. Только Ксения могла писать в такой позе. Халатик ее вздернулся, нагие, длинные, девически красивые ноги открылись выше колен.

Камышинцев встал подле нее у окна.

— Ты что? — подняла голову Ксения.

— Слушай, почему меня не гонят со станции? Ведь у меня ничего не получается.

Она рассмеялась:

— Подай заявление: прошу снять как не обеспечившего…

— Это был бы честный шаг.

— Не можешь не блажить.

— Это был бы честный шаг.

Она посмотрела на него внимательнее:

— Ты что надумал?

— Мне предлагают на химкомбинат, начальником транспортного цеха.

— Ах, вот чего тебе «сам» звонил. Аж сюда, на квартиру! Значит, клюнуло у него? И сколько же он тебе обещает?

— Не в окладе дело.

— Ну да, ты же у меня бессребреник.

— В заработке я как раз могу выиграть.

— Любопытно! — Она помолчала. — Любопытно!.. Ну, допустим. А что по этому поводу скажут?

— Мне безразлично.

— Ну да, тебе-то!.. Зато мне… Скажут, расписался муженек у Зоровой. Завалил после Баконина станцию — и в кусты. Ну нет, уволь меня от такого позора. Надеюсь, ты пока не дал согласия генеральному? Ты мастер что-нибудь этак, не подумавши. Нет уж, друг мой, соберись с силами и тяни. Сделай выводы и тяни. Сбежать — это проще всего. Имей мужество.

— Мужество? Слушай, а в чем оно будет заключаться? Останусь, буду шлепаться. И что меня — за мои ляпы, за неспособность начнете каленым железом жечь? Положим, веденеевские штучки не удовольствие. Эти его спектакли, финты эти… Так ведь привыкну. И к выговорам привыкну. С занесением, без занесения. А снять меня все равно не снимете: не разложенец, не пьяница, не вор, не взяточник. В чем же мужество-то?

— Исправляй положение вещей.

— Эх, кабы Олег Пирогов на Сортировку пришел!

— Знаешь, ты об этом забудь. Но в одном ты прав — на изобретательстве Пирогову следует крест ставить. Кстати, и сам он… Когда я была у Олега насчет Ольки, у него проскользнуло: рвать так рвать. И в самом деле, надо круглым дураком быть, чтобы после этой истории с Чистовым, этого провала… А тут есть возможность переключиться на серьезные, реальные дела.

— Я ему почти то же самое…

— Есть мысль поставить его вместо Серкова.

Камышинцев долго молчал.

— Чья же это мысль?

— Если скажу, что моя, так что?

— И ты делилась с кем-нибудь?

— Знает нод. И Глеб Андреевич.

— И они согласны?

— Согласятся.

— Ты же знала, что я рассчитываю на него. Ты же знала!

— Да не пойдет он на Сортировку. Какой ему резон? А тут!.. И объективно он нужнее на месте Серкова.

— «Объективно»… Эх ты!

Камышинцев ушел на кухню.

Он стоял в темноте на привычном своем месте у окна, курил «Беломор», пытаясь успокоиться.

Вспомнилось, как приходил к ним недавно Вадим Пирогов. Узнал о болезни матери и приехал в Ручьев.

Еще в дверях Камышинцев увидел, как волнуется парень, как стесняется и робеет. Даже вспотел. Он, похоже, вовсе не из этаких ловких, нахальных. И не шустр. Даже по движениям видно, даже по увесистой, плотной фигуре. А тут и вовсе — сама неуклюжесть. И язык пудовый… А что, было бы лучше, если бы заявился развязный типчик? Наглец, сознающий, как крепко ухватил тебя за глотку?

Ксения не вышла в переднюю. Пришлось Камышинцеву идти к ней. Она занималась какими-то расчетами. Делала вид, что занимается. А щека белая.

— Ксюша, к нам гость.

— И что? — Она продолжала набрасывать на бумагу цифры.

Он понизил голос:

— Нельзя же… Я проведу его сюда. Надо посидеть, поговорить.

— Я работаю.

— Не на кухне же?..

— Ты можешь оставить меня в покое?

Если даже парень не слышал всего этого, то уж, несомненно, обо всем догадался.

Пройдя с гостем на кухню и испытывая невероятный стыд, Камышинцев не нашел ничего лучшего, как ляпнуть:

— Я сейчас быстренько в магазин. Дома нет ничего такого, для знакомства…

Наверно, прозвучало заискивающе. Мерзость!

— Спасибо, не беспокойтесь.

Гость поднял голову, посмотрел Камышинцеву в глаза долгим прямым взглядом, в котором не было ни обиды, ни удивления. Даже укора не было. Спокойная пристальность. Пожалуй, одно лишь можно было прочесть в этом взгляде — этакую фиксацию случившегося и чуть ироническое: «Ну, ну!»

— Извините, пойду.

Стало ясно, уже ничего не поправишь. Сейчас, по крайней мере.

На лестничной площадке Вадим сказал:

— Папе и маме я… Вы не думайте, я скажу, что все было хорошо.