Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Оля была в коридоре, когда Виригин окликнул ее. В руках он держал дипломы.

— Забыли, Оля.

В общежитии она села на кровать. На других кроватях, на стульях, на крышке раскрытого чемодана лежали в беспорядке платья, блузки, белье. Оля увидела себя как бы со стороны: одинокая фигурка среди беспорядочно разбросанных вещей. Во всем мире так — неприбрано, неуютно.

Что делать? А ничего. Лечь и лежать, лежать. Ничего не хочется.

Ее начал бить озноб. Она закуталась в пальто, но это не помогло. Борясь с дрожью, Оля сильнее затягивала на себе пальто и сидела без мыслей.

Утром она поехала к Вадиму. Невозможно было оставаться одной. Казалось, все ползло под ногами, уплывала сама земля, и, чтобы не сойти с ума, надо было ощутить в этом мире хоть что-то реальное.

Она знала, где его общежитие. Однажды даже проходили вдвоем мимо.

Спросила у вахтера, в какой комнате живет Пирогов.

— Вообще-то он жил в пятнадцатой… — сказала та.

— Жил?

— Он вроде бы теперь на станции работает. Вы у ребят спросите, в пятнадцатой. Они уже встали.

В пятнадцатой ей рассказали: нет, курсы Вадим не бросил, зачеты сдает, правда, не на все лекции ходит. Устроился сцепщиком — три с лишним сотни долгу, рассчитывается. Живет на станции, в вагоне: работа рядом и на занятия ездить ближе, чем отсюда, из общежития. К тому же отдельные апартаменты — купе. Хошь — спи, хошь — всю ночь штурмуй науку.

Значит, никакой сберкнижки у Вадима нет и не было.

Оля уже уходила, когда один из ребят спросил весело:

— Девушка, а это не из-за вас ли нам пришлось поближе познакомиться с некими деятелями искусства? Возле кафе «Арфа».

Она нашла в себе силы улыбнуться:

— Спасибо, милые рыцари!

Вадим снял жухлый, пахнущий мокрой овчиной полушубок и забросил его на верхнюю полку купе. Надо было бы его просушить, а для этого отдать проводнице — так звали уборщицу вагона, хотя никуда этот вагон ей сопровождать не приходилось, он стоял в тупике и служил чем-то вроде гостиницы для командировочных железнодорожников, — но Вадим так устал, что, казалось, силы его полностью исчерпались: до купе добрался, а уж сделать еще несколько шагов куда-то он просто не сможет. Сняв сапоги, повалился на постель.

Что и говорить, ноченька выдалась: ай да ну! Снег валил — бери его пригоршнями прямо в воздухе. Тяжелый, крупный, сырой. На земле он превращался в вязкую жижу. А делать все надо бегом. В эту ночь только бегом. Соседняя сортировочная станция зашилась, и оттуда прибывали поезда, сформированные в беспорядке. Составители и сцепщики говорили про такие поезда: «целая деревня». Каждый поезд надо делить на двадцать — тридцать частей, растаскивать по путям. Сортировать.

В прежние дежурства таких «деревень» прибывало две-три, а то и одна.

За все дежурство ни передышечки. Вспоминая бывших своих коллег, помощников машиниста или слесарей из депо, Вадим усмехался незлобиво: «Курортники!» И все-таки было хорошо сознавать, что хватает выдержки работать и учиться! Не в вечернем техникуме, где половина зачетов — липа, а на курсах, где год — за три, где будто в армии марш-бросок с полной выкладкой. Может он, оказывается, и такое. И хорошо было обрести решимость окончить курсы.

Особое удовольствие доставляла мысль: он вкалывает на станции, а Оля знать ничего не знает. Хватает у него выдержки скрывать.

…Он лежал в полузабытьи, не позволял себе заснуть. Произносил мысленно: «Вот сейчас встану, разденусь и лягу как следует», но снова погружался в полудрему.

До него донеслось из отдаления: «Спит небось. Он вроде с ночи». Голос проводницы, резкий, грубоватый. Вадим разом очнулся. Казалось, он слышал и тот, второй голос, слышал, кому отвечала проводница. «Идите, жалко мне, что ли», — это опять проводница. «Оля!» — с необъяснимой поразительной уверенностью подумал Вадим. Охваченный волнением, вскочил, откатил дверь. Да, по коридору шла Оля.

Сказала тихо:

— Как хорошо, что ты не спишь!

— Только прише-ол.

— Как хорошо!

Она стояла у двери, в коридоре. Вадим ринулся в купе, расчистил место на второй нижней полке:

— Входи! Садись!

Оля села. Вадим механически толкнул дверную ручку. Дверь закрыла купе, щелкнув замком. Вадим испуганно посмотрел на Олю, готовый откатить дверь назад. Но Оля не обратила никакого внимания на то, что он сделал, сняла шапочку, огляделась в нерешительности.

— Я вот сюда, — Вадим взял у нее шапочку, мокрую, поблескивающую, отряхнул ее и повесил на крючок под верхней полкой. — Может, ты и пальто… Здесь тепло. У нас хорошо топят.

Она встала, сняла пальто. Костюм ее был не по-зимнему легок: белая, с тонкой розовой полоской кофточка с короткими рукавами, клетчатая юбочка. Все свежее, чистенькое.

— Че-ерт, а я-то! — он растерянно оглядел себя. — Ты выйди, что ли, пока.

— Ничего, ничего!.. Я никогда не видела тебя в этом.

— Хоть обу-уюсь.

Он с трудом натянул взмокшие сапоги.

— Как это ты… так вдруг сюда?

Она промолчала.

— Что-нибудь случилось?

Оля снова не ответила.

— Что произошло, Оля?

— Произошло, — отозвалась она тихо, с хрипотой. — Произошло.

— Что… Что, Оля?

Она начала рассказывать, с усилием подыскивая слова и собираясь с мыслями. Сначала Вадим слушал ее. А потом случилось невероятное. Он смотрел на ее чистое, бледное, со слабым румянцем лицо, ее волосы, широко стекающие на спину, на ее грудь, очерченную с неизъяснимой мягкостью, и кружево, просвечивающее на ней сквозь тонкую материю блузки, смотрел на всю ее, Олю, легкую, хрупкую и вместе с тем налитую какой-то робкой, сдержанной, едва пробивающейся полнотой, и понял, что нет для него ничего прелестнее этого беззащитного, хрупкого существа, нет никого дороже ее, Оли, что бы ни разделяло их.

Она продолжала рассказывать: этот известный певец Виригин, оказывается, он в Старомежской опере… взяла дипломы, чтобы поговорить с ним… Вадим сидел не шелохнувшись, как если бы весь обратился в слух, но на самом деле он чувствовал, что случившееся с Олей где-то там, в театре или еще где-то, какое бы значение оно ни имело для нее, стало сейчас несущественным для него, отодвинулось на задний план, отступало все дальше, дальше, и совсем иное волнение овладело им. Она рассказывала, а Вадим то и дело терял нить ее речи, и наступил момент, когда он перестал слушать, понимать Олю, и казалось, даже голос ее перестал звучать в купе.

Он взял ее руку.

— Оля!

Она запнулась было, но неуверенно продолжила рассказ.

— Оля… послушай…

Он стиснул ее руку и выпустил. Глаза Оли расширились в изумлении, растерянности или даже в испуге. Тогда он снова взял ее руки и, прижавшись к ним лицом, долго сидел неподвижно, собираясь с волей, одолевая себя, свое опьянение, дожидаясь, когда сердце перестанет стучать так гулко, так громко, что кажется, когда он скажет что-нибудь, голоса его не будет слышно.