Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

— Ты забудь, Оля! Ты забудь это… Милая ты моя! Я не знаю, что я могу. Ты скажи — я все, все!.. Забудется, Оля. Все пройдет, все забудется. Я не знаю, что я могу, но все, что смогу…

Сердце его снова начало бешено биться, но он снова овладел собой и лишь положил голову ей на колени.

Они долго неподвижно сидели так.

Оля подняла голову Вадима, потом взяла его за руки и встала. Он поднялся вместе с ней, потому что она продолжала держать его руки.

— Оля! Что, Оля? — то ли вопрошающе, то ли моляще произнес он.

— Вадик ты мой, Вадик! Спасибо! Ведь я все знаю. Знаю, какой ты, как много ты… Спасибо, родной! Я пойду.

— Куда?

— Еще не знаю.

Она взялась за дверную ручку, и тогда Вадиму сделалось жутко.

— Оля!

— Милый, хороший, спасибо! Пойду.

Ей не сразу удалось откатить дверь. Нажала на ручку одной рукой, дернула — дверь не тронулась с места. Оля дернула двумя руками. Дверь не поддавалась. Оля дернула еще, и дверь легко откатилась — так быстро, так неожиданно, что Оля чуть не упала. Оля рассмеялась и, удивившись тому, что смеется, кивнула Вадиму и вышла.

Снег, снег… Столько его насыпало, что кажется, по траншее идет поезд. Оля вспомнила, как отец рассказывал про эти места: задала загадку природа — на пятачок диаметром в семьдесят — восемьдесят километров обрушивает снега больше, чем на иную область. Словно бы снежным тучам доставляет удовольствие толпиться именно над этим вот пятачком. Или же пятачок, пуская в ход какую-то таинственную силу, сам притягивал к себе снежные лабазы неба.

Пассажиры ахали у окон.

Оля ехала в Ручьев. Повидать отца. Зачем — сама как следует не знала. Может, рассказать обо всем, что у нее случилось: с балетом теперь уж в самом деле покончено, но и институт этот ей в тягость, и, рассказав отцу обо всем этом, разобраться в себе. И конечно, услышать, что скажет он… Может, ехала, чтобы признаться ему, как много задолжала денег и вообще наделала глупостей, — тогда не так будет угнетать чувство вины перед ним. Наконец, ее просто очень потянуло к отцу. Обнять его, приласкаться к нему, большому, доброму, никогда ничего не навязывающему ей.

Поезд замедлил ход. Наверно, опять непредвиденная остановка. Снегопад перечеркнул расписание.

Так и есть, станция. Небольшая. Вокзальчик лишь частично виден за сугробами. «Талая», — прочла Оля наверху фасада. Свисавшая с крыши снежная подушка полузакрыла последнюю букву.

От двери вокзальчика к станционным путям проделан коридор. В нем стояла группа людей. Фуражка дежурного — будто капелька красная на снегу. «Как ему не холодно? — подумала Оля. — Остальные вон в каких шапках». Подумала и ойкнула: узнала среди стоявших рядом с дежурным Васю Николаева.

Она подбежала к двери, громко окликнула его. Тот поспешил к ней.

— Откуда ты? Как это вдруг?

— Еду в Ручьев. А ты?

— Два дела тут. Электровоз на этом участке испытывается. Экспериментальный. Ну, я прикомандирован.

— А второе?

— Второе… Олег Афанасьевич перевел свой снегоуборщик на автономное электрическое питание. В Талой этот вариант пробуют. В максимально трудных условиях. Снежища-то здесь, видишь!.. Ну, Олег Афанасьевич просил поглядеть, потом рассказать… Иди накинь пальто! Простынешь.

— А что, долго будем стоять?

— Встречный ждете.

Одеваясь в купе, она чувствовала: что-то по-особому задело ее в словах Васи. Что?.. Поняла: он сказал — Олег Афанасьевич. Но это же отец Вадима.

Вот тогда она обнаружила, что в памяти ее отпечаталась та встреча в Ручьеве — Вадим, Вася и еще этот спортсмен Шурик. Стычка ребят… Память сработала, как фотоаппарат, и таила снимок… Вадик тому спортсмену, Шурику: «А ты отцу своих не предлагал? Он, само собой, не взял. Слушай, а он тебе не врезал? Давай я за него». Вася вслед этому Шурику: «Свистун!» Тогда Вадик с горечью: «Не на-адо! Брось!» И смущенно покосился на нее, Олю, и Наташу… Конечно же Вадик решил: мы с Наташей подумаем, что он перед нами так с этим Шуриком. И смутился. А ведь он ничуть не рисовался. Он в самом деле рассердился на этого Шурика, когда тот вот так про отца. Он искренен, Вадик. Она зафиксировала тогда это. Запомнила. Только после не возвращалась мыслями к этому. И в «Арфе» она сразу рассказала ему все о себе. В первый момент встретила холодно, но, наверно, в первый момент она и отца встретила бы холодно, а потом все рассказала Вадику. Как на исповеди. Она мало кому открылась бы так. Может, даже никому не открылась бы так. Разве что отцу.

И все, что в последние дни она понимала лишь рассудком — исключительность того, что сделал для нее Вадим в Старомежске, жертвы, на которые он пошел ради нее, — все это сейчас отозвалось в самом сердце, громко вскрикнуло в нем. Волна благодарности и нежности захлестнула Олю.

Она спрыгнула на утрамбованный снег перрона:

— Вася, я сойду здесь.

— Чего?

— Не поеду дальше. Сойду здесь. Поеду назад, в Старомежск. Мне надо.

— Ну ты даешь!

— Очень надо, Вася.

— Так ты скорее. Встречный этот поезд, он пригородный. Как раз остановится.

— Отсюда можно дать телеграмму?

— Не знаю. Будешь делать пересадку на узловой станции и дашь.

— Васенька, милый, купи мне билет на этот пригородный, а я…

— Давай, давай за вещами. Успеешь.

Он побежал к вокзальчику.

Пролет… Еще пролет… Перед вагонным окном пробегала железная вязь ферм. Пролет… Еще пролет… Скоро кончится мост, позади останется река. А там… Там уже Старомежск, там совсем немного до вокзала, до перрона.

Еще пролет… Еще… Вот он, берег. До перрона несколько минут. Господи, даже жутко, что так скоро. А вдруг его не будет на перроне? Он мог не получить телеграмму. Ну, это еще ничего, это еще ничего. Вдруг что-нибудь другое. Уехал в Ручьев. Взял и уехал. Ведь ты уехала же. Взял и уехал. А вдруг что-нибудь еще хуже, еще страшнее. Он сцепляет вагоны. Вагон подбегает к вагону, а он сцепляет их. А если сделает что-то не так — не так ступит, не так повернется?.. Господи, только бы увидеть — он стоит на перроне. Он ждет. Только бы увидеть это!

Забылось прошлое, вся прежняя жизнь забылась, будто не было ее. Она, Оля, только родилась, и вместе с ней родился Вадим — тот, каким она вспоминала его в поезде, и вместе с тем совсем, совсем не тот, а новый, единственный на свете человек, перед которым потерялось, поблекло все остальное, что есть на свете. И даже она сама в сравнении с ним стала чем-то малозначительным. Но она была. Маленькая, малозначительная, но счастливая и переполненная нежностью, которая сладостно терзала ее, не давала есть, спать, разговаривать с людьми.

Они ничего не сказали друг другу. Ни слова. Пошли по перрону, спустились в тоннель, ведущий на вокзал. Когда они спускались в тоннель, Вадим взялся за ручку чемодана, стал вытеснять своей рукой руку Оли, державшую чемодан, и Оля не сразу, не вмиг поняла, что он хочет, чтобы она отдала ему чемодан, не сразу, не вмиг вспомнила, что несет чемодан, что конечно же должна отдать его Вадиму.