Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

— Ты рисковал, Владимир Яковлевич, — проговорил Синекаев, впрочем, без укоризны, а скорее с удовольствием.

Тот откликнулся, возбужденно смеясь:

— Риск — это незаконное действие, которое потом может быть оправдано благополучным результатом!

— Колья и мялья пройдешь на нашей работенке, — весело вздохнул Синекаев. — А у тебя, товарищ Теплов, сведения устаревшие. Сам видишь. Кстати, где ты все это узнал? Не бригадир же тебе выкладывал?

Павел помялся, но Синекаев настаивал, и пришлось коротко упомянуть о Тамаре.

— От радио? Как же так, человек ездит по району, а мы в глаза его не видали. Она к тебе заходила, товарищ Черемухина? Ты ее знаешь?

Черемухина покачала головой.

— Я знаю, — не дожидаясь вопроса, но быстро и как-то вскользь бросил Барабанов и тотчас вскочил, потому что ноги сами несли его к выходу.

— Так вот, если снова появится эта шустрая разоблачительница, свяжитесь с ней. Может, транспортом сможем помочь, подсказать что. Энергичная девушка, говоришь? Это хорошо, если только энергия правильно устремлена. А то можно со всей своей энергией остаться в стороне от главной дороги. Бывает, увидят прыщик и расцарапывают до кровавой раны. А можно другим заниматься — более существенным. Упущений много, сам знаю. Но пока научимся по-настоящему умно хозяйствовать, будем печься хотя бы о том, чтобы накормить народ. Целина тоже не дешева, и это, может, не самый лучший путь к резервному хлебу, но быстрейший. И надо было на это идти. А насчет бригадировой жены — вызовем-ка его на бюро. Ты, Таисия Алексеевна, проверь все досконально.

Черемухина вслед за Барабановым ушла. Синекаев вместе со стулом повернулся к Павлу:

— Ну, редактор, что же ты вынес еще из своей поездки? Как сев?

Переломным моментом в жизни часто бывает тот, который кажется самому человеку совершенно незначительным и пустяковым. То, что Павел в течение суток дважды встретился на реке, недавно освободившейся от льда, с какой-то незнакомой девушкой, не могло, конечно, надолго остановить его внимания. Он не позабыл ее, но, пожалуй, особенно и не вспоминал. Она осталась где-то на берегу, под мокрым дубком с еще не растаявшими льдинками на корневище. В шуме и толкотне лодок затерялся голос, который чаще всего звучал грубовато и неподкупно, как у мальчишки. Он помнил ее взгляд исподлобья, но уже не мог сказать с точностью, какого цвета были глаза. Впечатление воинственности и сиротства, которое осталось у него, понемногу заслонилось просто именем Тамара, безликим, как всякое чужое имя, с которым нас не связывает ни особое дружелюбие, ни неприязнь.

Поэтому, когда она столкнулась с ним на улице Сердоболя, он бы рассеянно прошел мимо, если б она сама не окликнула его.

— Лейтенант! — громко позвала она.

Он удивленно обернулся и увидел, как она вспыхнула до корней волос, потому что он уже забыл это слово и оно не значило для него ничего. Досадуя на промашку, он принудил себя к теплоте, которой не чувствовал на самом деле.

— А, отважная мушкетерша, — сказал он, улыбаясь.

Но она не приняла его тона и забилась в свою раковину. Они медленно шли по тротуару, не зная, что делать дальше друг с другом. Павел, чувствуя себя все еще виноватым, расспрашивал на правах старшего, давно ли она приехала сюда, какое у нее задание на этот раз.

Она односложно отвечала, и так они шли, пока не остановились перед чайной, и он, полуизвиняясь, сказал, что должен зайти сюда за папиросами. Он думал, что они попрощаются, но она молча последовала за ним.

В пустом зале буфетчица, улыбаясь Павлу как старому знакомому, несла к стойке груду горячих пирожков на противне.

— Лена, дай человеку пирожок, — сказал вдруг Павел с той доброй непринужденностью, при которой его покровительство не могло обидеть.

И, уже поднеся ко рту прихваченный папиросной бумагой горячий комок теста, Тамара полуудивленно, полупризнательно пробормотала:

— Как вы это догадались?

— О чем?

— Да что я очень хочу есть.

Он впервые внимательно посмотрел на нее. На ней была все та же вязаная шапочка с помпоном. Худое лицо заметно тронул весенний загар, и несколько темных веснушек, похожих на родинки, сидело на подбородке и переносице.

— Позавтракайте хорошенько, — мягко сказал он. — А потом, если будет время, загляните ко мне в редакцию. Хорошо?

Он протянул ей руку, она дала свою, но отозвалась опять колюче, отводя глаза в сторону:

— Я не останусь сегодня в Сердоболе. Я поеду дальше.

— Тогда — в следующий раз, — уже гораздо суше проговорил Павел и вышел, высоко неся свою черноволосую голову, ни разу не оглянувшись, словно был вне досягаемости ее глупых обид.

День сложился у Павла хлопотливо. Это был вторник, когда в редакции проводился обзор номеров за прошлую неделю и утверждался план — а для пятницы уже и макет — номеров будущих.

Привычка Павла к аккуратности, его неукоснительное требование, чтобы материал подготавливался вовремя, а макеты составлялись точно, понемногу изжили в редакции дух разболтанности, который царил при Покрывайло.

Правда, тогда жилось вольготнее, и старые сотрудники иногда исподтишка мстили новому редактору, коварно допуская его промахи, а потом изобличали его в них с видом глубокого соболезнования.

Неопытность его первое время действительно была просто фантастической: он не знал самых простых терминов, не понимая различия в шрифтах и их назначения. Чувствуя себя глупо, не решаясь спрашивать у сотрудников, потому что постоянно боялся попасть впросак, он тем не менее решительно ухватился за ту единственную ниточку, которую мог тянуть без опаски: это была литературная сторона дела.

И высокомерие сотрудников скоро сменилось угрюмым, а потом виноватым молчанием. Никак не подчеркивая своего превосходства, чаще всего с глазу на глаз Павел вежливо, но по-учительски беспощадно разбивал фразу за фразой, и те люди, которые пришли в газету в самом деле из любви к писаной бумаге, скоро убедились, что такая таска ощутимо шла им на пользу.

Покрывайло, с которым Павел изредка встречался, с интересом и без малейшего недоброжелательства следил за его усилиями. Несмотря на весь цинизм, жилки склочника в нем не было. Собственно, он и учил Павла в неслужебное время хитростям газетного ремесла.

— Я знаю больше тебя в сто раз, Павел Владимирович, но я все-таки не газетчик. А ты будешь газетчиком, помяни мое слово. Опыт, что такое опыт? — желчно добавлял он по своему обыкновению. — Другой просидит двадцать лет на одном месте, и все говорят: опыт! А он просто сидел, место занимал.

За восемь месяцев Павел привык к своему коллективу, и к нему привыкли тоже.

На обзор собрались, кроме него самого, пять человек — весь наличный состав редакции. Сотрудник отдела культуры и быта Ваня Соловьев со всей серьезностью девятнадцати лет начал доклад дотошно и степенно: