Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

— Да, на законную, с благословения загса.

— А вы против загса?

— Он противоречит моим убеждениям, — важно сказала Тамара.

— Вы пижонка, — вздохнул Павел. — Какое это все имеет значение? Мещане считают, что любить можно только с загсом, а пижоны — только без загса.

— Вот я и не хочу быть мещанкой! — перебила его Тамара.

— Ну, между пижонами и мещанами расстояние невелико.

Потом он ее спросил, какой трофей на этот раз она везет в своем говорящем чемодане.

— О, трофей замечательный! Двух стариков, колхозных патриархов. Они первые в деревне на свой страх и риск решили испробовать кукурузу: один на гектаре, другой на полутора.

«Ты помоложе, — сказал один из них, семидесятипятилетний, — бери побольше».

Результаты оказались лучше у младшего, которому шестьдесят девять лет. Первого заело; он потребовал еще земли. А ведь давно уже не работал вовсе.

— Стойте, — воскликнул Павел, — а не был ли один из них с подстриженными усами и в сатиновой рубашке с белыми пуговицами?

— Был. Значит, кое-что вы все-таки знаете о районе?

— Кое-что знаю, — ответил Павел, не очень обидевшись. — Ну, а теперь пойдем ко мне в редакцию?

— Нет, на поезд.

— Это уже по правде?

— Уже по правде.

Она записала его телефон и обещала без обмана позвонить в следующий раз. На улице он посмотрел ей вслед. Она обернулась и помахала. Тогда он вспомнил, что не спросил, откуда она знает Барабанова.

Тамара помахала ему рукой в последний раз и пошла вдоль улицы. Лицо ее вдруг изменилось и стало замкнутым. В общем она не была такой, какой за минуту перед этим показалась Павлу и какой он унес ее в своей памяти.

Она не была такой — и была! Она переживала странные припадки роста; словно бамбук, она выкидывала за одну ночь двадцать сантиметров тонкого блестящего стебля. И междоузлиями — границей относительной устойчивости — у нее бывали очень небольшие расстояния. Она росла и росла, как и большинство людей, которые продолжают расти изо дня в день до самой своей смерти.

Тамара росла, только рост первоначальной молодости — рост мышц и костей — заменился возмужанием ума, способностью, наконец, выбраться из плена голых эмоций, когда мир внезапно то заливался солнечным светом — и она протягивала к нему дрожащие руки, — то сосредоточивался на ней самой, становясь замкнутым и угрюмым, как красный глазок уходящей машины. У Тамары все больше и больше вызывали интерес разные люди; нет, то не было личное, люди интересовали сами по себе, в общем потоке жизни, который двигался независимо от нее. Это было еще одно междоузлие. Следующим станет то, когда эгоцентризм юности пройдет окончательно, как корь, и себя самое она тоже увидит в ряду. Она переживет и смирение от своей незначительности и могучее чувство единения. А когда вырастет еще на несколько узлов, к ней придет, как и к другим людям, простое честное сознание работника.

Машина, загудевшая над ее ухом, заставила ее остановиться. Она увидела райисполкомовскую «Победу», в которой рядом с шофером сидел «мэр города», — и отвела глаза. И он тоже поспешно закосил в сторону. Из-под колеса с писком вылетел фонтанчик мутной весенней воды, но Тамара самолюбиво не посторонилась.

Дело в том, что Володьку Барабанова она знала давно и хорошо. Но вот уже два года они здоровались, только когда сталкивались лицом к лицу, а во всех остальных случаях проходили молча, задерживая внимание на окрестностях.

Барабанов был старше Тамары на четыре года. В школе эта разница казалась столь значительной, что она называла его первое время даже на «вы». Впрочем, это была скорее игра в вежливую девочку; Тамара недолго оставалась ею. Да и Володька никогда не страдал избытком взрослости. Была война, трудное время. Оба старших Барабанова, и отец и мать, майор медицинской службы, ушли на фронт. У мальчика не оставалось ни теток, ни дядьев, его пристроили временно в детский дом, где росла сирота Тамара. Тамара не была ни самой старшей, ни самой красивой из девочек. Но она была решительна, самолюбива, с ней можно было говорить о многих вещах.

Родители Володьки не вернулись. В восемнадцать лет он был зачислен в военную школу и мечтал отомстить врагу. Но война кончилась, школу расформировали, и его после службы на границе ожидала другая жизнь. Еще в армии, справив свое двадцатилетие, он сосчитал, что Тамаре теперь шестнадцать. Это удивило его. Он знал из книг, что в шестнадцать лет для девушек начинается любовь. Он написал ей грубовато: «Не втюрилась ли она уже в кого-нибудь?» Она ответила обиженно: «Нашел дуру!» Но сам Володька как-то в глухой лощине между сопками, где никто не мог его слышать, кроме коршуна, озираюшего из поднебесья свои владения, произнес вслух: «Милая Томка».

Это сочетание слов удивило его. Он знал их по отдельности, но никогда не соединял вместе.

«Милая… милая Томка!»

Какими невооруженными перед полчищем чувств входят в мир молодые люди! Только мудрый Макаренко пытался учить своих колонистов правильно понимать биение сердец. Он знал, что с первой любовью надо обращаться бережно: ведь она — отверстые ворота в мир.

Потом, взрослыми, мы будем, возможно, вспоминать ее с улыбкой: ведь часто она не нуждалась даже в поцелуях. Но зато сколько во имя нее совершалось подвигов!

Тамара не была первой любовью Барабанова. Она вообще не была его любовью. Существовала другая девочка с затейливым именем Римма, мамина дочка, Володькина одноклассница. Он писал ей записки с невинным содержанием («Одолжи на день географию»), но это ее не обманывало. Она благонравно дожидалась перемены, скуластенькая, плотная, как репка; по шестнадцатой весне она намного обогнала своих подруг. Это дало ей ненадолго обманчивое сознание превосходства: они еще оставались гадкими утятами, а она уже была маленькой лебедью! Этой-то лебеди Володька и должен был как-то, на пари, сказать… И прямо в глаза! Мальчишки в пятнадцать лет полны острого любопытства к плотским тайнам. Разговор, который начался шуткой, зашел у них так далеко, что Володька уже не мог отступать. Он торжественно поклялся, что сделает это. Скажет. И с тех пор шесть пар глаз, вся их гоп-компания, неотступно следили за каждым его разговором с Риммой, стараясь по выражению лиц понять: сказал или не сказал? Но он не мог сказать этого на школьной лестнице или в проходном дворе. Страшные слова требовали таинственности. На выходной он позвал ее на реку. Они лазали по кустам, швыряли камни. Нанять лодку им было не на что. Скуластенькая Римма оказалась таким добрым малым, когда отпала необходимость кривляться на чужих глазах, что Володька забыл о нависшем над ним проклятии. Они обгорели на солнце и вернулись еле живые от усталости.