Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

— Все номера истекшей недели вышли вовремя и с этой стороны нареканий не вызывают. Но оформление? На первой странице шрифты срублены; «к» вообще из другого шрифта. На четвертой странице допущены орфографические ошибки: «В голодной степи»; Голодная — имя собственное, а по вине корректора с маленькой буквы. Заголовок клиширован криво.

— Цинкография виновата, — прогудел Расцветаев, — перебить надо планку.

— В воскресном номере под шапкой даны разные звездочки, — обличительно продолжал Ваня. — На второй полосе, по-моему, неудачная планировка материала: «Смотреть вперед, работать с перспективой» нужно было дать в центре. Нет отбивки подвала, он сжат — некрасиво. Опять допущена ошибка: «хороший» пропущено «о» по вине корректора. Последние дни корректор стала относиться халатно к своему делу, Павел Владимирович. Сигнализирую.

— Да, — сказал Павел, — я уже два раза ее предупреждал, правда, не в приказе, так как у нее еще не кончился испытательный срок. Кажется, действительно человек попался несерьезный…

— Все ходит, да поет, да смеется! — раздраженно воскликнул заведующий сельхозотделом, сморщенный, низкорослый человек, наверно никогда не имевший успеха у женщин.

«Все ходит, да смеется, да поет», — безотчетно повторил Павел про себя с неожиданной симпатией.

— Нет, я, конечно, переговорю с нею еще раз. — Ему стало жалко отпускать девушку из редакции.

Вечером Павел пошел в кино и сидел рядом с Барабановым, у которого жена недавно уехала к матери, — несмотря на молодость супругов, они ожидали третьего ребенка.

До начала Барабанов дважды соскакивал с места, чтобы выяснить, почему не горят боковые плафоны, а потом обнаружил еще какой-то недостаток. Усевшись окончательно, он обвел зал благосклонным взглядом.

— Я люблю вот так, с народом, — важно сказал он, кивком отвечая на многочисленные поклоны.

Когда они выходили, Барабанов, как всегда, энергично устремился к выходу и, должно быть, толкнул кого-то; девушка, выросшая как из-под земли у самого его локтя, сквозь зубы бросила на ходу:

— Мог бы не пихаться, Володька.

Павел тотчас узнал ее вязаную шапку и помпон из неровных шерстинок, болтавшийся на одной нитке. «Значит, не уехала», — подумал он, прежде чем успел удивиться тому, что она сказала. Через секунду еще больше поразил его самолюбивый «мэр города»: Барабанов стал красен, глаза его виновато заморгали.

— Прости, пожалуйста, — только и сказал он.

Тамара больше не обернулась и, казалось, исчезла раньше, чем они дошли до черного, с мелкими звездочками, широко распахнутого бокового выхода.

Сознавая свою бестактность, Павел начал все-таки расспрашивать Барабанова, не в силах побороть любопытство, но тот отвечал односложно. Да, знает Ильяшеву. Давно. Еще со школы. Нет, теперь не встречаются.

Разговор был ему явно неприятен. Недавнее оживление спало, короткая встреча подействовала самым удручающим образом. Видимо, охотнее всего он бы сейчас избавился от Павла, но так как им было по дороге до самого конца, то Барабанов вдруг с непонятной запальчивостью перескочил совсем к другой теме (хотя Павел мог бы поклясться, что и она какими-то абсолютно неведомыми ему нитями связана с Тамарой). Как повезло ему, говорил Барабанов, что он работает с таким человеком, как Синекаев! Вот кто свободен от администрирования и дает простор инициативе! У него есть чему поучиться.

И хотя Павел нисколько не возражал, Барабанов доказывал это все горячее и, когда они наконец дошли до ограды, кричал уже почти на всю улицу.

На следующее утро Павел вышел из дому пораньше и сделал небольшой крюк, поминутно осматриваясь. Ему почему-то казалось, что он должен встретить Тамару. И в самом деле, она стояла у автобусной остановки на площади, но, заметив его, отвела глаза. В то же время он отлично знал, что она видела его: явное напряжение сквозило в ее позе и особенно в опущенной руке, которой она судорожно сжимала чемоданчик с магнитофоном.

Под взглядом всей автобусной очереди Павел наискось пересек площадь.

— А! Вы все-таки не уехали, — сказал он, уличая. — А ну, пошли завтракать.

И без разговоров взял ее за руку.

Утро было свежее, чистое. Ночная роса таяла на крышах.

Каждый город имеет свою мету, черточку, оставляющую какое-нибудь яркое, хотя и мимолетное впечатление. Накануне, не зная куда себя девать, Тамара высидела два сеанса подряд. Когда она вышла из клуба первый раз, то после сырости и тьмы неуютного полупустого зала ожидала и на улице встретить — по времени — сумерки. Однако она забыла, что день все прибывал и прибывал. Ее ослепил, ударил, как золотая зарница, совершенно особый, неожиданный предзакатный желто-палевый цвет всего воздуха. И она сразу подумала: это бывает только в Сердоболе! Самое слово «Сердоболь» отныне окрасилось для нее именно таким цветом. Потом она стояла у кассы за билетами на вечерний сеанс и думала: отчего это? Небо здесь не выше, чем в других городах, и солнце не ближе. Возможно, как-то преломляется отражение в Гаребже? Разлив ее, вбирая солнечные лучи, бросает отблеск вверх, как новое светило, и, не долетая до небес, этот отблеск рассеивается над городом?

В общем-то в Сердоболе, конечно, не было ничего волшебного. Весной здесь, едва сойдет снег, начинали носиться вдоль улиц пылевые вихри. К Первому мая ревностно красились заборы — по старинке, в две малярные кисти, в цвета бледно-семужные и салатно-лазоревые. На этих, теперь облинявших заборах вывешивались объявления и доски показателей колхозов, расположенные в номерном порядке. (Тамара поискала тот колхоз, из которого она только что возвратилась, сначала сверху, потом, вздохнув, снизу — и не угадала: он был посередке, поближе к передовым. В общем у него неплохое место.) Сейчас утренний Сердоболь показался ей совсем другим, идти по нему было удивительно легко, как по лунной поверхности, где почва сама отталкивает ноги. Споро, весело шагали они с Павлом посередине мостовой.

Им снова улыбалась девушка в «Сквознячке». Они пили, обжигаясь, поданный ею чай. Пирожки лежали на промасленных бумажных салфетках, дежурный винегрет украшал тарелки, а Павел все высматривал, что бы еще заказать, чем бы побольше напитать беспризорную Тамару.

Она сидела совершенно оттаявшая: кто и когда еще так заботился о ней с тех пор, как она вышла из детского дома?

— Возьмите меня на работу, — балуясь, сказала она. — Или нет. Мне надо куда-нибудь далеко. Я хочу уехать и похитить одного неприступного товарища. А вы бы небось меня с такой биографией и не приняли?

— Нет, почему же?

Павел улыбнулся, раздумывая, правду или нет она говорит насчет похищения «одного товарища». И кто это такой?

— У нас в газете на любовь смотрят терпимо.