Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

— Волки, да! — зазвенев слезами, вскричала она. — Один ты у меня есть. И не было у меня никого на свете другого. Ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер!

— Будет, будет, — испуганно забормотал Глеб. — Забудь. Прошло все. Евушка, жена ты моя кровная!

— Жена! — выдавила она с коротким всхлипом, вздрагивая всем телом. — А разве не рвали нас друг от друга за белые руки товарищи твои?! Не буду я их привечать. Никого! Не жди! Не стану!

Глеб завздыхал и, чувствуя, как бьется у него под рукой ее обиженное сердце, долго еще бормотал ласковые слова, гладил и убаюкивал ее, пока она не уснула. У него же долго сон бежал от глаз.

И все-таки он верил, что в конце концов победит, отогреет свою бедную птицу, введет ее в тот мир, где жил сам.

Человек инстинктивно выбирает тот путь, к которому его тянет. Путь этот может быть ложным. И вот тут-то начинается борьба за его душу: не отвращать насильно, а менять его самого; населять его новыми мыслями, открывать горизонты и тянуть к ним, тянуть! Разбудить любознательность, выдвигать те ящички души, которые были запечатаны, и наполнять их впервые. Человек — существо необъятное, и перевоспитывать его легче, чем кажется: дай ему новые мысли, всколыхни иными чувствами, покажи, что они существуют. Он сам за них уцепится и уже станет не тем, чем был, а следовательно, и пути у него будут другие.

В Сердоболе расцветала сирень. Густой сладкий запах плыл над домами; пассажиры залезали в автобус с целыми сиреневыми метлами. Не махровая, не персидская, а самая обыкновенная наша бледно-лиловая северная сирень пахла так тонко и головокружительно, росла с такой жадностью к жизни и стойкостью перед заморозками, что казалось, на эти две недели брала в плен весь город.

Как-то в третьем часу пополудни Павел услышал легкий шорох и поднял голову от гранок, моргая утомленными глазами: Тамара стояла в дверях против солнца и вся светилась! Дымчатым стало ее платье, сияли волосы надо лбом, тонкие голые руки, бледно-золотые, распахивали обе половинки двери таким движением, как будто она отводила в сторону яблоневые ветви в саду.

Он вскочил ей навстречу.

— Тамарочка, я совсем заскучал без вас, — произнес Павел, обрадованно беря ее обе руки в свои. — Мне так хотелось поговорить с вами. А вы приметесь снова фыркать мне в лицо, как котенок? Я никогда не знаю, расстаемся мы на неделю или на несколько месяцев. Я вообще ничего не знаю про вас! О чем вы сейчас, например, думаете? Ну? Вы не рады мне?

Тамарины руки лежали в его ладонях, она не отнимала их, но во всей ее позе сквозила напряженность.

— Вот вы говорите все эти слова просто так, — глухо сказала она. — А потом, если вам придется по-настоящему кому-нибудь… как вы их повторите?..

Она подождала ответа и робко, сбоку, посмотрела на него. Он стоял, закусив губы. Руки, которые только что ласкали ее пальцы — ровно настолько, чтоб это могло быть и многозначительным или, наоборот, ничего не значить, — сами собой опустились. Он оперся ими о кончик стола и нервно побарабанил. Только спустя мгновение он повернул к ней лицо, слегка залитое краской.

— Я отношусь к вам не так, Тамара. Не думайте обо мне хуже, чем я есть. Я не хочу с вами говорить легко. (И тотчас подумал про себя: «А тогда — как же?»)

Одновременно зазвонил телефон и без стука вошел метранпаж.

— Вы позвоните сегодня еще, если будете здесь вечером?

Она неопределенно кивнула.

Короткая сцена взволновала ее больше, чем его. Она шла, слегка оглушенная, не столько вдумываясь в смысл слов, сколько ощущая на своей руке его прикосновение. И то, как он это произнес — «я не хочу с вами говорить легко, Тамара», — разбудило в ней бурные надежды.

Есть особая захватывающая привлекательность во влюбленности, которая еще только зарождается, на самом ее пороге. Все ее радости остро переживаются воображением; они мягки как воск, и их можно лепить соответственно любому образцу.

Девичьи идеалы туманны и меняются быстро. Сначала Тамара думала, что ее героем должен стать моряк с львиными застежками у ворота. Потом — проезжий актере утомленным, пахнущим гримом лицом; наконец — учитель истории, честолюбивый, замкнутый человек, казавшийся ей, школьнице, непомерно взрослым в его двадцать шесть лет. Вершиной ее стремлений было тогда постигнуть все, что он знал. След, оставленный им в ее жизни, был настолько заметен, что уже много лет спустя, взрослой, она все еще ревниво оглядывалась на его образ и у Володьки — единственного, кто мог быть здесь судьей, — спрашивала:

— Как ты думаешь, я достигла Георгия Борисовича?

Тот честно отвечал:

— Кое в чем ты, может быть, добилась и большего. Но в другом… нет, нет.

И она сама знала, что — нет, нет!

В эту весну произошла еще одна встреча Тамары со своей ранней юностью, встреча, которая многому научила ее.

Она ехала в поезде в очередную командировку в тряском душном вагоне; за окном неслись, качаясь, голые, только что поднятые плугом равнины нашей среднерусской полосы, как вдруг в вагонном репродукторе прозвучала самодовольно — совсем не так, как слышалась в былые годы! — старая песенка:

хвастливым голосом мещанского благополучия выговаривала пластинка.

Казалось, из репродуктора сыпалась густая жирная пудра. Неужели и у тебя был «мир надежд, мир души»? И где же все это растеряно?

Тамара слушала, сжав губы, с чувством отвращения к певице и острой жалости к засохшей ветке, сорванной когда-то молодыми чистыми руками.

На большой остановке, когда она вышла на перрон за пирожком, к ней вдруг торопливо подошла бледная нежная блондинка с карими глазами. Голову ее прикрывал лиловый шарф, на руках были надеты такие же, чуть темней, перчатки; серо-голубое мягкое пальто отличалось тем покроем, который, думалось Тамаре, возможен только на модных картинках. Она смотрела на Тамару взволнованно, губы ее слегка вздрагивали.

— Томуська, Томочка, — проговорила она.

Мгновение Тамара дико смотрела на нее. И вдруг из-за облика прекрасной дамы стало выплывать что-то очень знакомое: пепельная коса, надутые обидой губки и ее собственная, Тамарина, частушка, которая безжалостно горланилась всей школой:

— Лалочка! — вскричала Тамара и схватила ее за руки.

На остаток пути она перешла в купе мягкого вагона. Они ехали там одни среди синего плюша и зеркал. Разговор сначала был тороплив и сбивчив. Но вот что любопытно: они никогда не считались закадычными подругами, много лет не виделись и даже не вспоминали друг о друге, но теперь, встретившись, говорили без тени скрытности, с тем полным, само собой разумеющимся доверием, которое возможно только между бывшими одноклассниками. Как будто бы отроческие годы, проведенные вместе, исключали всякую возможность предательства.