Борис Миллер - Под радугой (сборник)

— Что?

— Он показал мне пасеку и сказал: куда бы мои пчелы не улетели…

Семен улыбнулся.

— Они вернутся сюда! Так?

— Так! Он и тебе это говорил?

— Да, мама.

— Он мне говорил, — продолжала Лия, — капля его меда, лежит на этой земле. Он в этот край вернется…

Увлеченные разговором, они не сразу услыхали, что стучат в дверь. Семен пошел открывать. На пороге стоял веснушчатый почтальон.

— От кого ты получаешь письма, мама? — удивленно спросил он, когда тот ушел, и принялся разглядывать конверт.

— Ах, да это, наверное, от Певцова, от Николая Певцова, — спохватилась Лия и нетерпеливо протянула руку за письмом.

— А кто это? — спросил он, разглядывая конверт. — Да, здесь действительно написано: «Николай Михайлович Певцов». Кто же он?

— Это война, Семен, мне второго сына дала…

Семен медленно открывал сложенный треугольником листок, а Лия тем временем рассказывала ему о Николае Певцове, о том, как ждала его приезда…

— Он должен был приехать в тот самый день…

— Так это его ты ходила встречать?

— Да!

— Вот оно что! — воскликнул Семен, снова закуривая и пристально вглядываясь в лицо матери, словно видел его впервые.

— Почему же он не приехал? Я тан и не знаю, — сказала она. — Читай, что он пишет?

— «В тот день, когда меня должны были выписать из госпиталя, — читал Семен, — у меня открылась старая рана и меня задержали…»

— Надолго?

— Этого, пишет он, и сам еще не знает.

С интересом, по-новому смотрел Семен на свою мать и, едва скрывая удивление, сказал:

— Послушай, мама, он ведь пишет тебе, как родной матери… Он так и называет тебя…

— Так ведь у него больше никого нет!

Семен задумчиво прошелся по комнате.

— Если приедет не позднее чем через неделю, — сказал он, остановившись, — мы с ним встретимся здесь у тебя…

— А что, — испуганно воскликнула Лия, — ты уже собираешься уезжать?

— Теперь не время, мама, долго отдыхать. Нам предстоит еще много дел… Но вот, — Семен постучал пальцем по конверту, — его я хотел бы повидать… Может мы с ним на одном фронте дрались… Под Москвой или под нашим Кировоградом… Быть может, я поддерживал его сверху своим истребителем, когда он шел в атаку… Ну, а сейчас мы с ним братья…

— Да! — сказала Лия. — Братья…

Большой, сильной рукой Семен крепко обнял худые плечи матери.

Они стояли молча.

Заходило солнце. Вспыхнула зеленая вершина недалекой сопки.

Семен распахнул окно, и в комнату ворвалась прохлада с реки, катившей вдаль засветившиеся стремительные волны…

1944–1947

Вот уже третий день, как Доба-тощая не выходит из дому, не переступает порога.

Страх перед тем, что у нее будут искать золото, что ее ограбят, все возрастает. В последнее время этот страх не покидает Добу ни на минуту, сторожит у ее изголовья, то скрипнет дверью, то прошуршит под крышей, то ветром ударит в ставень… Точно живое существо, этот страх шагает по дороге от крайней избушки местечка до первого двора деревни и вот остановился возле Добиного дома посреди тракта.

Доба сидит на высокой остывшей печи в темном углу. Вокруг бродят запахи старых субботних чугунов, опаленной курицы, грязной клетки, в которой томится старый индюк. Доба держит во рту под языком, чтобы не скоро растаял, кусочек мучнистой карамельки и пьет остывший кофе из черного горшка, сжимая его худыми искривленными пальцами. Взгляд ее больших, черных, слезящихся глаз то и дело обращается к полуоткрытой двери, ведущей в сени. Там, запертый в клетке, с полузакрытыми глазами старика, чутко дремлет индюк, в любую минуту готовый приоткрыть узенькие щелочки. Это совсем не тот индюк, что был три года тому назад, когда Доба принесла его с базара и посадила в эту клетку, — он вылинял, поблек, и нитка красных бус у шеи бледнеет с каждым днем.

Сейчас Добе кажется, что индюку тоже страшно. Ок то и дело встает на свои тощие и грязные ноги, покрытые чешуей, царапает когтями грязную клетку и вдруг кричит, совсем как в доброе старое время:

— Олдр-олдр!..

Доба вздрагивает, прислушивается к ветру, шумевшему в трубе и гремевшему заслонкой.

— Что это его там разбирает? — ворчит Доба и наклоняется с печи так, что едва не касается длинной седой прядью золы на припечке.

— Олдр-олдр! — снова кричит индюк.

Доба отставила горшок с кофе и прикрыла его тряпкой. Из-за редких пожелтевших зубов вынула остаток карамельки, завернула в бумажку и спрятала в карман передника. Потом она осторожно слезла с печки, упираясь рукой в потолок, и, путаясь в залатанной замусоленной юбке, вышла в сени.

— Олдр-олдр! — раскричался индюк, очевидно полагая, что хозяйка принесла ему поесть.

Из верхнего узенького окошка над клеткой тянулась бледная полоска света, еле пробиваясь сквозь паутину, мутные стекла, терялась в темном корытце с застоявшейся водой.

Доба наклонила голову набок, подперла рукой запавшую морщинистую щеку с волосатой бородавкой и проговорила, обращаясь к индюку:

— Провались ты! Ешь то, что под ногами…

Индюк глянул на Добу круглым глазом, тоже наклонил голову, будто хотел сказать: «Оба мы с тобой мытаримся… И чем это все кончится?»

Доба успокоилась и пошла обратно к печке, но тут дверь, не привыкшая, чтобы ее часто отворяли, вдруг запела ржавым голосом. Встрепенулся индюк, вздрогнула и Доба.

— Кто там?

В дверях стоял невысокий старик с длинной курчавой бородой, острым взглядом из-под нависших бровей шарил по избе.

— Помоги бог! — произнес он хрипло.

Одна бровь у него была выше другой, и казалось, что глаза глядят в разные стороны, так что ничего от них не укроется.

Доба съежилась от этого взгляда, замызганная юбка и рваная кофта, из-под которой торчали куски подкладки, обвисли на ней еще больше.

Она хотела уже сказать: «Идите, идите… Мне нечего подать… Носит вас нелегкая…»

— Вы меня не узнаете? — обиженно проговорил вошедший и уставился на нее одним глазом, в то время как другой смотрел на индюка.

— Смотрите, пожалуйста! Лейви-Герш? — удивилась Доба. Хотя она его узнала, голос ее оставался холодным и чужим: — Гость… Давно не видала…

Минутку они смотрели друг на друга, наконец Доба сказала:

— Вы, наверное, думаете, для вас есть работа? Нет, Лейви-Герш, не те времена… Нечего резать…

— Да, не те… Где там резать, что резать? Разве что свиней в этом колхозе…

Лейви-Герш вздохнул, провел рукой по бороде и поставил на пол корзинку, прикрытую тряпицей. Выждал минуту, думая, что она пригласит войти. Но Доба молчала. Лейви-Герш постоял, переминаясь с ноги на ногу, и сказал громче: