Борис Миллер - Под радугой (сборник)

Он посмотрел на криво написанный адрес. Буквы двоились в глазах, разбегались куда-то, исчезали… Вместо них он видит отцовскую руку, красную, длиннопалую, с широкими суставами и ногтями.

Когда отцу что-нибудь непонятно, он собирает пальцы вместе в щепотку и спрашивает: «Почему?»

Отцу многое непонятно. Он невысокого роста, узкоплечий, с седой бородкой и карими глазами, окруженными сетью бесчисленных морщинок и прожилок.

Он как-то писал, что галантерейный ларек он бросил, — фининспектор покоя не давал, — и принялся за старое свое ремесло — переплетчика. Однако, писал он, похоже, что и с этим ничего не выйдет, придется, видно, после пасхи «вступить в коллектив…»

Как о чужом, подумал он об отце: «Конечно! Чего же еще ждать?»

Несколько слов на этот раз приписал и братишка Лейбка. Славный паренек! Он уже во второй группе и пишет такие хорошие письма!

В первый день пасхи, пишет он, у них в школе будет антирелигиозный вечер и спектакль… Он участвует в нем, играет роль белого офицера, который потом переходит на сторону красных. Потом они покажут пирамиду, будут маршировать, потому что на дворе уже совсем тепло. Воробушки целыми днями чирикают, Лейбка уже вскопал палисадник под окнами, и мама там посадит георгины…

— Шлойма!

— Ох, Таня!

Она уже стояла у окна, и яркий свет играл на ее лице. Он подошел и схватил ее за руки.

— Ты пришла… Уже первый час? А я тут задумался и даже гудков не слыхал!

— Тише, не жми так руку, больно. Разорвался ремешок от часов, я связала, трет… Развяжи лучше.

Он распутал узелок, положил часы на стол и двумя пальцами обхватил красный след на ее руке.

— Какая тонкая у тебя рука…

— Да…

— Теплая…

Он взял ее за руку повыше локтя, другой погладил ее плечо и приблизил к ней свое лицо. Ярко чернели глаза, и губы, подрагивая, тянулись к ямочкам на нежных розовых щеках. Блестящий черный локон упал на круглую бровь.

— Таня, я хочу тебя поцеловать…

Она сняла его руку со своего плеча и чуть оттолкнула его.

— Шлема!

И прибавила:

— Я вовсе не знала, что ты такой глупый парень…

— Пускай глупый, но мне хочется тебя поцеловать!

— Как бы не так… — она сжала губы и отступила на шаг, потому что Шлойма нагнулся к ней.

Он протянул руку. Таня резко повернулась, задев что-то на столе…

— Ой, что это? Я что-то рассыпала! Ах, это — маца! — удивленно протянула Таня, разглядывая крошки на полу и на столе.

— Да, мне из дому прислали. Так неожиданно, я и не знал. Я так крепко спал, что даже не слыхал, когда принесли этот мусор. Отец пишет, что вчера был первый день пасхи. Воображаю, как он сидит за столом и напевает устало: «Даейну-у…»

— Что это значит?

— «Даейну» — значит «довольно с нас».

— Чего же это довольно?

Таня подняла голову и иронически посмотрела на Шлойму, словно желая увидеть в нем его отца. Потом рассмеялась.

Шлойма почувствовал себя неловко: она как будто стала какой-то далекой… Он уже не посмел бы сейчас поцеловать ее… Таня направилась к двери.

— Ну, Шлема, я пойду. Да, завтра захвати протокол последнего производственного совещания, если он готов. Завтра будет собрание.

— Хорошо. Можно мне тебя проводить?

— Тоже, кавалер! Разве надо спрашивать? Ну конечно, проводи до трамвая. Пошли.

Они вышли и заспешили к остановке. Проходили последние трамваи, пешеходов не было видно. Звезды, словно пойманные рыбки, мелькали в сети проводов. Шаги громко отдавались по тротуару.

— Ну, всего, — протягивая Шлойме руку, сказала Таня и вдруг обвила его шею и прижала к его губам свои, горячие, словно раскаленные…

И пошла… Из-за угла медленно выезжал последний трамвай.

Шлойма стоял и ничего перед собою не видел, кроме Таниной полосатой майки. И ему даже показалось, что вся улица, весь город натянул на себя белую полосатую майку…

1931

Два поселка находятся недалеко один от другого, — два колхоза соседствуют друг с другом. От одного до другого всего несколько верст. Их разделяют высокие холмы, глубокие балки и поля. Поля зеленеют мягкими колосьями, колосья зреют, наливаются на жарком июльском солнце. Один поселок старый, давно заселенный. Высокие деревья загораживают дома, шумят, рассказывают о давно минувших годах. Второй поселок — новый, переселенческий. Небольшие домики этого колхоза под темно-красными железными крышами тянутся длинным порядком, и лишь кое-где зеленеют возле них молоденькие вишни. Их посадили, когда переехали сюда, — всего несколько лет тому назад…

За месяц до уборки урожая оба колхоза решили соревноваться — кто первый закончит уборку, кто первый получит квитанцию с элеватора. Началась подготовка. Но как назло полили упорные дожди. Правда, скоро наступили погожие солнечные дни, и хлеба пошли в рост. Все бледнее становились зеленые краски, все гуще становилось золото, и на высоких местах остья колосьев вытянулись в длинные стрелы. Пора было начинать уборку.

В старом поселке соревнованием руководила секретарь комсомольской ячейки, загорелая синеглазая девушка. В новом поселке — бригадир трактористов, смуглый белозубый паренек.

Ее звали Фаня.

Его — Мишка.

Они совсем неплохо относились друг к другу. Они были молодые, полные сил и жили на расстоянии каких-нибудь пяти-шести верст и так относились друг к другу, так что можно было, пожалуй, считать, что они друг друга любили…

У нее в колхозе подготовились к уборке как нельзя лучше. У него в колхозе не хуже того.

Она думала: если новый поселок получит квитанцию первый, она с ним, с Мишкой, поссорится.

Он, в свою очередь, думал: если старый поселок получит квитанцию первый, он с ней, с Фаней, разругается.

Но каждый думал, что он все-таки будет первым. Каждый день они бывали друг у друга: Мишка у Фани, а Фаня у Мишки. Только в первый день уборки — так они уговорились — они не увидятся. Каждый будет у себя в колхозе со своей бригадой.

И вот наступил этот день. И вдруг, несмотря на уговор, Мишка решил пройтись в старый поселок и договориться, чтобы оба колхоза вместе вывезли первый обоз с хлебом… И в самом деле, думал он. ведь оба они подготовились одинаково…

А накануне та же самая мысль пришла в голову и Фане. И чуть рассвело, она отправилась в новый поселок.

Идти можно было разными дорогами — либо через ячмени, либо через хутор. Фаня пошла через ячмени, Мишка — через хутор.

Стояла жара. Большие белые облака толпились на небе, но дождем не грозили.

Фаня была в белом платье. На высохшую после дождей дорогу падала от нее длинная тень. По обе стороны застыли в предутреннем молчании колосья. Вдруг, под внезапным дуновением ветра, какой-нибудь колос, легко шурша, заигрывал с соседом, и тут же оба стихали, обнявшись длинными желтыми остьями. Фаня шла босиком, темно-бронзовые ноги ее блестели от росы. Она думала: «Вот хорошо будет, если мы оба сегодня снимем ячмень, завтра его обмолотим и под одним красным знаменем вывезем на элеватор — оба будем первые во всем районе…».