Борис Миллер - Под радугой (сборник)

Внезапно стемнело. Низко над землей повисла неизвестно откуда взявшаяся черная туча. От невинных пухлых облаков не осталось и следа. Только вдали виднелась узкая яркая полоска. Но и ее заслонил холмик, поросший высокими, качающимися на ветру колосьями.

Дорога спустилась в балку. Упали первые тяжелые капли дождя, оставляя следы на белом Фанином платье. Налетел прохладный ветерок, зашелестел испуганно колосьями. Из-под ног выскользнули две ящерицы и тут же исчезли. Черную тучу над головой рассекло молнией, и гром расколол небо. Начался ливень, и Фаня мигом промокла в своем тонком платьице. Согнувшись, она пустилась бежать. От дождя захватывало дыхание, навстречу хлестали, перекатываясь через колосья, водяные потоки. Она на миг повернулась к ним спиной, чтобы перевести дух, — ветер закружил ее, стегал дождем по спине. Из последних сил бежала она по дороге. Ноги, забрызганные грязью, то и дело подгибались, оставляя расплывшиеся на размытой дождем земле следы, которые тотчас же заливало водой. Промелькнула насквозь промокшая птичка, обиженно пискнула и упала в мокрый ячмень. Поодаль виднелся табунок лошадей, еще дальше — коровье стадо. Лошадки казались маленькими, скучными, коровы стояли, понуро опустив головы…

И вдруг в южной части неба появилась синева. На небе вспыхнула далекая радуга. Огромной сверкающей дугой она обняла всю землю. Фаня остановилась, не веря глазам.

Точно в радужном сиянии увидела она, как убирают хлеб бригады нового поселка… По бокам проворной косилки трепетали широкие крылья, взлетали срезанные колосья. За ними едва можно было разглядеть людей. Лошади торопливо переступали ногами. В густом синем дыму чернел трактор, гудевший на всю округу. Бригады растянулись далеко по степи, теряясь в ячменях. Едва виднелась вдали еще одна косилка со своими людьми, синел дымок второго трактора.

Фаню охватила досада. Но вдруг она подумала:

«А может быть, и в ее поселке солнце и радуга и тоже работают?»

От этой мысли ей стало хорошо и весело. Она тут же повернула обратно, в старый поселок. Она легко бежала, освещенная освободившимся от туч солнцем. Короткая тень неслась за ней по лужам. Промокшее платье плотно облегало тело.

В полуверсте от поселка на склоне холма, заросшего высокой рожью, она вдруг наткнулась на Мишку. Глаза его радостно сверкнули. Прозрачные капли стекали по его лицу. В руках он держал башмаки.

— Куда бежишь, Фаня? — изумленно воскликнул он и добавил, понизив голос: — Ты же мокрая, как рыбка, Фаня!

Промокшие штаны у него были закатаны выше колен, козырек фуражки надвинут на глаза.

— А ты откуда? — воскликнула она.

— От тебя… Ух, какая ты мокрая, Фаня…

— А у нас тоже был дождь? — перебила она его.

— Да еще какой! — ответил он. — Видишь, как я промок? Меня от самого твоего поселка поливает…

И продолжал:

— Пропал, Фаня, наш первый день. Я шел, — заговорил он смущенно, — чтобы сказать… Шел тебе… Чтоб мы… значит…

Он умолк, но, собравшись с духом, выпалил:

— Чтобы выехать вместе… Мы же подготовились одинаково. Скажешь — нет?

Он выжидательно глядел на нее. Она не отвечала. Опустив глаза, она крепко прикусила губу. Очень уж досадно было сказать ему, что его бригады работают в поле…

Она взглянула на него. Он стоял с опущенной головой и ощипывал мокрый колосок.

— Твои работают. У тебя не было дождя, — наконец проговорила она.

— Ну да?! Не может быть!

— Идем, покажу.

Радуга уже сияла над степью всеми семью цветами. Мишка на бегу обнял мокрые плечи Фани, ботинки закинул за спину, высоко поднял голову. Он все еще не мог поверить.

И вдруг он увидел: маленькие фигуры людей двигались по полю, и были там маленькие лошади и коровы, и как игрушечный трактор. И все это залито ровным солнечным светом, охвачено радугой.

— Вижу! Вижу! — воскликнул он.

Она была ниже его и еще не видела. Он быстро, схватил ее, совершенно мокрую, под мышки и поднял на руках, прижимая к себе. Потом опустил ее и, пока она не успела коснуться земли, крепко поцеловал.

— Стало быть, первая квитанция будет все-таки моя! — сказал он.

— Какой противный дождь! — тихонько промолвила она.

— Какой чудесный дождь! — громко и радостно воскликнул он и крепко обнял ее.

Радуга все светлее сияла на небе, поднимаясь все выше над юношей и девушкой, над степью и над людьми, утонувшими в золоте полей.

1934

Семь дней в ярком пламени утренней зари всходило солнце. Сейчас оно медленно опускается за голубоватую полоску дальней рощи. В этот тихий вечерний час воздух полон настоявшейся синевы. Леса и перелески то приникают к самому вагонному стеклу, то убегают в сторону. Проносятся мимо окон селения. Иногда промелькнет речка и теряется в набегающих кустах. Внушительно грохочут железнодорожные мосты. В немолчный говор вагонных колес вдруг врывается короткий озорной свисток и тут же тает в бескрайних просторах.

Кеслер, высокий, плотный человек с седеющей шевелюрой, опирается на раму приоткрытого окна. Ветер треплет его волосы, то и дело хлопает серебристыми прядями по широкому лбу и глазам в мелких морщинах. Между пальцами дымится папироса. В полуоткрытых купе, в которых едут из Крыма пионеры, беспрестанно поют песни.

Вот уже несколько месяцев американец Кеслер разъезжает по Советскому Союзу с ощущением человека, который никак не может понять, кто кого обманул. Приехал он из Америки с намерением чему-то здесь научиться, но вот уже несколько месяцев он разъезжает и не решается подвести итоги.

Кеслер уехал в Америку за несколько лет до мировой войны. Там на одном из предприятий он встретил миловидную девушку Дженни. Он излил перед нею душу и показал пару тетрадок, исписанных еще в России. Там их не печатали. Девушке понравились и Кеслер и его тетради. Со временем он их переработал и напечатал. И все написанное в этих тетрадках приобрело тогда отсвет тихих серых глаз Дженни, ласковость ее рабочих рук. Дженни захотелось, чтобы он писал, писал как можно больше. Она заставила его бросить фабрику. Сама она неплохо зарабатывала, детей у них не было, а со временем она стала первоклассной закройщицей в большом магазине на одной из авеню.

У Кеслера появились манеры человека, которому некуда спешить. Он не торопился печататься, не искал встреч с редакторами. Он приходил в кафе «Рояль» или «Юроп», где собирались писатели, но и там не любил говорить о своей работе. Его хлеб насущный от этого не зависел. В Америке это явление очень редкое. Поэтому на него стали смотреть, как на человека, пользующегося особым положением. И у самого Кеслера постепенно сложилось мнение обо всем, что он пишет, как о чем-то особенном, и ему казалось вполне естественным, что все на него смотрят, как на не совсем обыкновенного человека.