Борис Миллер - Под радугой (сборник)

Он стал уверенно держаться, скупился на слова и стремился к тому, чтобы знакомые Дженни не меняли к нему своего отношения. И так как он выгодно отличался от других писателей как писатель чистоплотный, не знающий материальной зависимости от хозяев, редакторы желтых газет всячески старались заполучить его имя в список своих сотрудников.

Кроме писателей, его окружали друзья, Дженни, ее жизнь, ее интересы. Дженни создала ему уютный домашний очаг и, главное, атмосферу почтительного отношения к его писательской работе. Дженни была счастлива: она, его жена, первая открыла его талант.

Но после того как весть об Октябрьской революции дошла до рабочих Америки, у Дженни появились новые друзья, они часто приходили к ней и в отношении ее мужа вели себя так, как будто он и не был крупным писателем. Впрочем, он понимал это так: они — люди трудовые, занятые забастовками, жизнь у них невеселая, им не до писателей.

Так прошло немало лет. Но вот настало время единого народного фронта. Дженни, никогда не интересовавшаяся отношением мужа к политике, вдруг начала таскать его на собрания и митинги. Оказалось, что большинство рабочих относится чрезвычайно холодно ко всему, что пишет Кеслер. Это его задело. И больше всего задело то, что и Дженни, как ему казалось, становится равнодушной к его работе. Не закрадывается ли у нее мысль, что она зря связала с ним свою жизнь? Вообще, что все это значит? Сколько лет он был писателем для всех, и вдруг: оказалось, что есть люди, которым нужны другие писатели, другие сюжеты, другие темы… Откуда взялись эти; люди? Откуда у них такие требования? Неужели все это идет оттуда, из Советской России? В таком случае надо посмотреть на эту страну, на ее людей. Как полагает Дженни? Дженни уже давно мечтает об этом! Со всем энтузиазмом прошлых лет она собирала его в дорогу…

И вот уже несколько месяцев он разъезжает по городам и стройкам Советского Союза. Он чувствует себя, как во времена банкротства, но он все еще не знает, кто обанкротился.

На зеленовато-голубом фоне мелькают сосны.

— Это не сосны, это пихты, правда? — услыхал Кеслер рядом женский голос.

Сбоку, у окна, стояла высокая женщина с копной черных волос, жена командира, едущего с ним в одном купе.

— Да, — ответил Кеслер, — пихты…

И только тогда он заметил, что женщина обратилась не к нему, а к своему мужу, командиру. Из вежливости он отодвинулся.

Он вдруг почувствовал себя одиноким, стало тоскливо. Может быть, ему вообще не следовало ехать сюда? Там, в Америке, все же были люди, которые его читали и уважали, хотя Дженни и относила их к мелкой буржуазии.

Ему казалось, что сразу же по приезде он напишет значительное, правдивое произведение об этой стране.

Он несколько раз принимался за перо, но каждый раз приходил к выводу, что все, что он напишет, будет интересно только тем, кого Дженни относит к мелкой буржуазии, а не ее друзьям — рабочим, и тем более не русским. Что он знает о них?

Вот едет с ним в одном купе командир, с которым он разговаривает каждый день. Этот человек столько видел и пережил: был партизаном, потом строителем, сейчас — опять командир. Что же он, Кеслер, может рассказать командиру о его, командира, жизни? Или взять сорокалетнего инженера из соседнего купе, который едет строить мосты. Казалось бы, обыкновенный человек. А ведь у него богатейший опыт, он бывал в командировках в Германии, Англии и в Америке, прекрасно знает свое дело, — а в детстве был где-то в этих местах пастухом. Он знает классическую литературу, влюблен в Пушкина. Даже пионеры, которые едут в этом вагоне, кажется Кеслеру, и те не такие, как дети других стран. Кеслер писал и для детей. Но что он мог бы рассказать этим детям об их жизни и об их стране?

На повороте поезд выгнулся дугой, показал закутанный дымом паровоз. У открытых окон стояли пассажиры, другие оживленно направились к выходу. Показалась станция, Кеслер встал спиной к окну и разглядывал пассажиров. В вагоне был полумрак, света еще не зажигали. Следя за людьми, которых он, казалось, изучил за семь суток, проведенных в поезде, он представил себе, что читает им кое-что из своих сочинений. Что же могло бы их заинтересовать? Он писал об американцах среднего достатка, о еврейских полуинтеллигентах, которые ведут в Нью-Йорке холостяцкий образ жизни и собирают коллекции галстуков, о женщинах второй молодости, о своих путешествиях по другим странам… Но что до всего этого его нынешним спутникам?

— Ну-с, гражданин американский писатель, попрощаемся! — услышал Кеслер и обернулся. В кожаном пальто, с чемоданом в руке стоял инженер. Его глаза смотрели с насмешливым сочувствием.

— Вот здесь, неподалеку отсюда, я буду строить мосты.

Инженер посмотрел на носки своих ботинок, подумал немного, потом снова взглянул на американца и добавил:

— Построить в нашей стране хороший мост — все равно, что помолодеть. Право же, это прекрасное дело!

И, больше не оглядываясь, пошел к выходу. Поезд задержался на одну минуту, оставил несколько человек на этой заброшенной станции и отправился дальше. В сумерках уже трудно различались окутанные туманом луга, контуры тайги. На фоне синего неба вырисовывались сопки. В вагоне пассажиры пили чай за освещенными настольной лампой столиками. Кеслер все еще стоял у окна и никак не мог представить себе черты лица инженера, с которым только что попрощался, запомнился лишь сочувственный взгляд его глаз.

Поезд несся меж гор, вдоль берегов большой реки.

Перебирая близких людей и знакомых, Кеслер остановился на друге детства Эле Гринберге, который работал в Биробиджане.

В 1928 году, когда в Биробиджан стали съезжаться первые переселенцы, Эля Гринберг написал Кеслеру, что тоже едет туда, едет с женой и четырехлетней дочуркой.

К Эле Гринбергу и ехал Кеслер.

Кеслер отошел от окна и вошел в свое купе. Оба его попутчика, командир и краснофлотец, сидели, склонившись над шахматной доской. Жена командира уже лежала, завернувшись в одеяло, и следила за игрой.

Перевес, видимо, был на стороне краснофлотца. Во всяком случае он весело проговорил, оторвавшись от шахматной доски:

— Ну, как? Скоро Биробиджан?

Тогда и командир поднял глаза на Кеслера.

— Вот увидите, — сказал он тоже весело, очевидно, забыв, что его «белые» оказались в трудном положении. — Прямо-таки город вырос…

— Да! — отозвалась жена командира. — Я помню, всего несколько лет назад, когда мы здесь проезжали, было скучновато… Лишь кое-где освещенное окно да одинокий деревянный вокзальчик…

Теперь в окне вагона мелькали огоньки, приближались, их становилось все больше.

На дверях квартиры Гринберга висел большой замок. От этой закрытой двери на него повеяло отчуждением, холодным равнодушием, как если бы кто-то спросил у него: «Чего ищешь? Что ты здесь оставил?»