Николай Евдокимов - У памяти свои законы

И это правда — не добр он, а зол и жесток. К ней и сыну. Если бы все начать заново! Но заново ничего нельзя начать.

— Почему так, Матвей, отчего? — прошептала она.

Он понял ее, однако спросил:

— О чем ты?

Она устало вздохнула:

— Так, ни о чем.

— Зачем ты меня разыскала?

— Ну что ты говоришь?! — торопливо, со слезами на глазах воскликнула она. — Как ты можешь такое говорить? Не мучайся, поедем в деревню, все будет хорошо, поедем. Господи, как я люблю тебя и жалею. Ты и не знаешь, как мне тебя жалко, я свои руки-ноги готова тебе отдать. Милый ты мой, единственный, ничего мне так не жалко, как тебя, красавец ты мой дорогой.

Ока плакала и целовала его лицо, его шею, губы, щеки, его мертвый пустой глаз.

А он сидел словно бы окаменев, — вот они, страшные слова: она жалеет его. А жалеть его не надо, не надо его жалеть, унижать жалостью.

Он взглянул в ее глаза и вспомнил вдруг давно забытое. Вспомнил Клавдию и понял в это мгновение то, чего не мог понять тогда, много лет назад, — свою вину перед несчастной той женщиной: это он убил ее жалостью.

Он подумал так и устыдился своих мыслей. Зачем вспоминать Клавдию, ведь меж ними не было любви.

А разве Алену он не жалеет? Всю жизнь жалел, оттого и скрылся с ее глаз, что жалел, что любил вечной любовью. И она, выходит, тоже любила его бесконечной любовью, если искала многие годы и нашла наконец. Зачем вспоминать несчастную Клавдию? У него с Аленой совсем иной долг на земле.

— Дорогой мой, как я жалею тебя, больше жизни, — шептала Алена, обцеловывая его лицо. — Ну, хочешь, мы останемся здесь, с тобой будем жить, хочешь?

— Какие вы городские жители? — сказал он. — Да и Егору не надо отвыкать от земли.

— Не надо, не надо, — торопливо согласилась она. — Ты с нами поедешь. Ты не думай, Матвей, он понятливый, он все поймет, он добрый, он такой же, как ты... Он тебя полюбит...

Она смотрела на него ясными, светлыми глазами. Он нагнулся, поцеловал ее в мягкую щеку.

— Прости меня, Аленушка.

Две войны кончились: с немцем одна, с японцем другая, солдат стали распускать по домам — кого куда. Фролов зиму перезимовал в казарме, а уж ранней весной, когда только трава проклюнулась, получил демобилизационные документы, распрощался со своей гвардейской частью и отправился восвояси, на родину. Война занесла его через Польшу, Германию, Венгрию — аж в Австрию, эвон куда! Теперь он двигался в обратном порядке, через Венгрию, Германию, Польшу, как воин-освободитель, гвардеец-герой, распевая венские вальсы на музыку Иоганна Штрауса, изображенного в замечательной кинокартине «Большой вальс». Все солдаты ехали по родным домам, Фролов же двигался в неизвестном направлении: он был один, без семьи и родственников. Родившийся в боевые годы гражданской войны от бойца революционной Красной Армии и от освобожденной из-под помещичьего гнета крестьянки-батрачки, Серафим недолго знал родительскую ласку, ибо осиротел в доверчивом девятилетием возрасте. Он враз осиротел, в одночасье, во время стихийного бедствия — бурного разлива речушки, протекавшей через их деревню. С той поры, оставшись один-одинешенек, он и скитался по земле, по чужим домам, казенным приютам, туда-сюда, не имея ни постоянного пристанища, ни прочных привязанностей.

Однако, хоть и ехал сейчас Фролов в неизвестном направлении, он все-таки двигался к определенной цели. Цель эта была женского пола, звалась Настей (Анастасия Ивановна Силина). Еще при форсировании Вислы Фролова пропечатали в газете, указав его подвиг: он ворвался во вражеский дзот, завладел им, действуя автоматом, и повернул немецкий пулемет в спину убегающим фашистам. Как он совершил это, Фролов не помнил, ибо подходы к дзоту были минированы, простреливались, мышь пробежала бы — взорвалась. Фролов сам себе не верил, что совершил подвиг, но против факта не попрешь, — был Фролов удостоен ордена Славы II степени.

После пропечатания в газете Фролов стал получать много хвалебных патриотических писем от девушек и старых пенсионеров, которые гордились им и призывали к новым героическим поступкам. Среди всех писем Фролов почему-то выделил одно, а почему выделил, и сам не знал, писанное Анастасией Ивановной Силиной. (Двадцать четыре года, не замужем, блондинка, глаза голубые, окончила семь классов и курсы счетоводов.) Фролов написал ей ответ и затребовал фото. Она прислала и в свою очередь затребовала карточку от Фролова. Ее личность очень даже понравилась Фролову, и он послал ей скорый ответ со стихами:

Но своего фото Фролов ей не послал: не было у него ни одной карточки. К тому времени, когда он снялся у австрийского фотографа, у них с Настей завязалась переписка, Настя стала для него как родная душа. Но когда Фролов наконец отослал ей фото, переписка оборвалась: видимо, не понравился Насте фроловский облик. И действительно, Фролов был не из красивых: носастый, губастый, глаза какие-то растопырки. Одним словом, не дамская мечта. Переписка оборвалась, но фото Анастасии Ивановны Силиной осталось при Фролове. Он хранил его, очень часто любовался и втайне иногда даже прикасался губами со всею осторожностью, чтобы не замусолить.

«Будь что будет», — решил, демобилизовавшись, Фролов и поехал к ней наугад, имея намерение явиться как снег на голову: может, Анастасия Ивановна проявит благосклонность. А не проявит, что ж, дальше двинет Фролов искать себе пристанища.

Поселок, где жила Настя, назывался Елкино. Немец здесь не был, не дошел около ста километров. Кроме мебельной фабрики, делающей табуретки и столы, тут имелась еще артель по производству гвоздей. А другой промышленности не было никакой.

Фролов сошел с поезда и направился искать Настин дом. Женщины смотрели ему вслед: что за воин такой вернулся? Но, не разглядев знакомого, громко гадали, к какому же дому свернет солдатик. А он на улице Железнодорожной свернул к дому номер двенадцать.

На крыше сидел дед, толем латал дыры в проржавевшем железе. Фролов поздоровался, как вежливый, имеющий свое достоинство человек. Дед хотел ответить, но закашлялся. Фролов терпеливо переждал его кашель, спросил:

— Анастасия Ивановна тут живет?

— Хто? Таких тут отродясь не бывало. Может, Настька? Фамилия-то как?

— Силина, — сказал Фролов.

— Ну Настька. Я дед ейный. Покличь, в дому она. Эй, Настька!

Скрипнула дверь, и Фролов увидел на пороге свою несказанную царевну. Она была еще лучше, чем на фото. У него даже в горле пересохло от волнения и радости. Небольшого росточка, сравнительно пухленькая для несытного времени, с черными бровками, маленьким ротиком и пышной прической блондинистых волос — она чудо как понравилась Фролову.