Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Сколько тебе лет, Никитка? — спросил Матвей.

— Ай, большой уже: восьмой.

Матвей засмеялся:

— Какой же большой? Соплячок еще.

— Тю, «соплячок»! В школу осенью.

— Не хочется?

— А кому хочется? Вон сеструха совсем заучилась, не ест, не пьет, книги читает.

— Нет, Никитушка, — сказал Матвей, — надо учиться. Ученые люди — они головастые, обо всем имеют свое суждение.

— Это я знаю, — заскучав, сказал Никита. — Ну, ладно, дядя Матвей, я побегу.

Матвей высадил его, поехал дальше один. Плохой он воспитатель, двух слов не произнес и уже утомил дитя прописными истинами. Матвей усмехнулся и подумал, что самое трудное для человека — это самое простое: ежедневное исполнение своих обязанностей. Так и на войне, так и в мирное время.

Хорошо было ехать в коляске, размышлять о жизни, наслаждаться движением и наблюдать за окружающим. Город отдыхал воскресным отдыхом, люди ходили по промтоварным магазинам, выглядывали, чего бы еще купить из одежонки; молодые отцы гуляли с детишками, бабуси тащили с рынка картошку и всякую зелень, гармошка играла то тут, то там, старички сидели на скамеечках, читали газеты или играли в домино.

Матвей ехал вдоль главной улицы, созерцал людской отдых, людское хождение и вдруг засмеялся: навстречу шла Зинаида и несла под мышкой сверток. Аккуратненькая она была, в цветастом платье, и платок на голове тоже цветастый.

— Боярыня-сударыня, кудай-то вы направились? — спросил он.

— Да ведь к вам, сударин-боярин, белье ваше несу.

— Ко мне? Ну, идите, если не врете, а меня дома нету.

— Да ну? — в тон ему, играя голосом и глазами, удивилась она. — Какая жалость! Куда же вы делись? Где вас теперь искать, ума не приложу!

— Может, вместе поищем? — предложил Матвей.

— Что ж не поискать, поищем, — согласилась она и села в коляску.

Он спросил:

— А где боярыня-сударыня, искать будем?

— Да в лесочке, наверно, на речке.

— Ой, угадала. — Он засмеялся, сунул сверток с бельем за спинку сиденья и повез ее в лесочек на речку, на то самое местечко, куда возил в первый раз.

Она купалась, он, сняв рубашку, лежал на солнышке, загорал под его теплыми лучами. Выкупавшись, она оделась, полежала в сторонке и пошла собирать землянику.

Он лежал, дышал чистым лесным воздухом, слушал шуршание насекомых в траве и любовался красотой природы. Вот ведь как чудно — вырос он в деревне, среди полей, на речке и у леса, и не понимал тогда эту красоту. А сейчас постарел — посолиднел возрастом, умом поумнел-помудрел, и сердце его стало мягче для понимания всякой земной нежности. Что самое красивое на свете? Дерево — вот оно, совершенство и разумность. Сколько в нем гордости и покоя. Ствол его, ветвь, лист — все чудо и все доброта.

— Ау, — сказала, выходя из леса, Зинаида.

— Приветик, светик, — ответил он, — волки не съели?

— Хотел один, да невкусно стало. — Она опустилась на теплую траву рядом с ним, протянула на ладошке землянику. Он брал ягоды шершавыми жесткими пальцами и долго сосал каждую, как конфету-леденец. А потом придвинулся к ней, положил руку на ее грудь.

— Опять, господи, — сказала она. — Ну, не надо.

— Надо, — проговорил он, стараясь поймать губами ее губы. — Не дурачься, слышь...

— Погоди, Матвей, ну, погоди, дай что скажу, — говорила она, отстраняя его. Не отпихивала, а несильно отталкивала, будто сопротивлялась только для порядка. — Ну, дай скажу.

— Что еще? — смотря сверху ей в лицо, спросил он.

— Ничего у нас не будет, чудак-человек, не надо.

— Очень ты разговорчивая, — сказал он.

Она дернула ногами, изогнулась всем телом и выскользнула из его рук.

Он долго лежал лицом в землю, не шевелясь, не произнося ни слова. Наконец, не поднимая головы, глухо спросил:

— Дразнишь зачем?

— Нет, я не дразню.

Она помолчала, потом проговорила тихим, ласковым голосом:

— Не сердись, пожалуйста. Мне легко с тобой и печально... Ты не поймешь, наверно: у меня отец был такой же. Ему в гражданскую ноги отрубили шашкой белые казаки. Он у нас веселый был, как ты...

— Это я-то веселый? — удивился Матвей.

— А какой же? Все шуточки да смешки. И отец так же, не унывал...

— Ну, ладно, — грустно сказал Матвей, — коли я веселый, давай посмеемся да поедем домой.

— Погоди, — попросила она, — я еще искупаюсь, ладно?

— Купайся…

В город они возвращались в сумерках. Зинаида сошла на площади Ленина, сказала:

— Не сердись, ладно, — поцеловала его в щеку и ушла.

Во дворе под черемухой мужики стучали в домино.

— Ну, кто кого? — крикнул Матвей и тоже примостился играть.

Ему везло. И вообще ему почему-то не грустно было от сегодняшнего дня, не горько, не обидно, а легко даже и ясно, будто произошло все наоборот, будто не оттолкнула его женская рука, а приласкала.

Так и жила эта просветленность в нем долго, хорошо и осталась в его памяти счастливым воспоминанием.

Со временем Зинаида вышла замуж, уехала в подмосковный город Мытищи, откуда писала Матвею письма о своем житье. С год писала, а потом перестала. Наверно, прибавилось домашних дел и всяких забот, не до писанины небось было.

Жизнь ведь летит. Как птица быстрая летит жизнь человеческая, все утрясает, все, что болело, заживляет, каждому дарит в конце концов не забвение, нет, а сердечную тишину. В такой согласной с самим собой сердечной тишине и пребывал Матвей, когда разыскала его Алена, жена.

— Нету меня, покойник я, мертвяк, — сказал он ей, сдерживая слезы, и покатил из мастерской на шумную улицу. — Идем отсюда, нечего тут...

Он открыл дверь на улицу и сразу увидел стоявшего у табачного киоска парнишку. Парнишка курил папиросу и смотрел, как из синей крытой машины с надписью «Хлеб» две женщины выгружали лотки со свежими булками. От булок пахло теплом. Парнишка был одет аккуратно, во все новое, чистое. Празднично был одет, чем и выделялся на будничной неприбранной улице. Это был не местный житель, а деревенский, одетый в непривычное ему городское платье. Для своих лет он был высок ростом и вообще был крепок — сильная шея, широкие плечи. Едва Матвей увидел его, как понял — это Егор, его сын. Да и нельзя было это не понять сразу, потому что Матвей увидел себя самого, будто взглянул в зеркало, сохранившее его — Матвея — детский облик. Это он стоял там, у табачного киоска, он, четырнадцатилетний Матвей: та же внешность и те же движения. Такое же лицо в крупных веснушках, которые с годами пропадут, и чуб тот же, густой, на манер, какие носят поэты, и такие же крупные трудовые руки, волей-неволей научившиеся всякому делу в безотцовском доме, и длинные ноги в широких штанинах. И обувь, коричневые полуботинки на резине, 42-й размер, 6-я полнота. Большой размер и полнота большая для мальчика, но и они жали — профессиональный, наметанный глаз Матвея определил все это бессознательно.