Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Грузовик укатился, поднимая желтую дорожную пыль, а Матвей долго еще слушал внутри себя Аленино веселье и не знал, как отнестись к этому ее смеху: то ли порадоваться, то ли огорчиться. Но потом рассудил, что нельзя ему огорчаться, что эта случайная веселость не должна печалить его самолюбие. Не для того разве он исчез из ее судьбы, чтобы она смогла еще стать счастливой?

Матвей устыдился этого невольного нехорошего чувства, похожего на огорчение или на зависть, которое вызвал у него Аленин быстрый смех, и постарался порадоваться ее веселости. Умом он порадовался, а сердцем по-прежнему испытывал печаль. Он словно бы ревновал ее неизвестно к чему и к кому. Он для того ведь будто бы и помер, для того будто бы и сгнил в сырой земле, чтобы Алена легко и беспечально жила свою жизнь без его присутствия. Выходит, не настоящей бескорыстной любовью любил ее Матвей, а себя любил в ней?

Неужто он приполз в родную деревню, на порог родной избы для того, чтобы подглядеть за нею, не забыла ли она его, а не для того, чтобы порадоваться ее покою, проститься навсегда? Дурак ты, Матвей, слаб духом, ты мертв для нее, нету тебя на белом свете, ее покой в забвении, а не в ненужной верности памяти. Проститься ты приполз сюда, успокоить свою совесть, а не укорять Алену.

День этот был бесконечен, он измучил Матвея, пролежавшего в укрытии до вечерних сумерек.

Вернулся он из этой поездки не то чтобы другим человеком, но будто бы успокоенным, умиротворенным. И в самом деле, он успокоился, теперь как бы окончательно утвердился в своей правоте перед Аленой и Егором, — живы они, здоровы, веселы. Пусть так и живут.

В жизни Матвея, конечно, случалось много всяких запоминающихся событий. И одно из них началось с собрания, посвященного вручению комбинату бытового обслуживания Красного знамени за победу в социалистическом соревновании.

Вручали знамя очень торжественно, хорошие речи произносили, а после был зачитан приказ о премиях особенно отличившимся работникам. Кому месячный оклад, кому двести — триста рублей — хорошие премии, ничего не скажешь.

Матвей надеялся, может быть, назовут и его фамилию, но его фамилию не назвали. Конечно, обидно было: работал он не хуже других, но раз так, ладно, переживем...

Приказ зачитали, и все начали вставать, думая, что собрание закончилось. Однако директор поднял руку, сказал, что нет, собрание не окончено, потому что он хочет персонально обратиться к товарищу Матвею Кондратьевичу Иванову, особо поблагодарить его за самоотверженный труд.

От неожиданности Матвей растерялся, смутился и сидел под взглядами людей, краснея, будто в чем-то провинился.

— Матвей Кондратьевич хорошо воевал и хорошо трудится в мирное время. Руководство комбината желает ему крепкого здоровья и дарит инвалидную мотоколяску с ручным управлением, — сказал директор и пригласил всех во двор для вручения подарка.

Все зашумели, оживились, повскакали с мест и, торопясь и толкаясь, повалили из клуба на улицу смотреть Матвееву премию, забыв о самом Матвее, который с застывшей улыбкой терпеливо ожидал, когда они выйдут, освободят ему дорогу.

Они вышли, он сполз со стула и выкатился во двор и увидел, как директор стаскивает серый чехол с зеленой коляски, с маленького открытого автомобильчика. Директор сам сделал первый круг по двору, объяснил Матвею, какие рычаги надо нажимать, чтобы коляска послушно двигалась, и помог ему сесть на черное клеенчатое кресло. Матвей ухватился за гладкую баранку, глянул перед собой в ветровое стекло — и занемело у него в груди от слез. Он испугался, что заплачет при всем честном народе, сделал усилие, проглотил слезы и нажал рычаг. Коляска сразу же затряслась, затарахтела, окуталась дымом и легко покатилась по двору. Матвей объехал двор, снова остановился у клубного крыльца, весело сказал сторожихе Марье Власьевне:

— Садись, Власьевна, прокачу.

Власьевна была крупна, не для такой машины. Она засмеялась, отмахнулась:

— Ну тебя, вон Зинку катай.

Зина — закройщица женского платья — была для Матвея загадочной особой. Работала она на комбинате не так давно, но как стала работать, так сразу же начала проявлять к Матвею явно повышенный интерес. Был бы он не калекой, возможно, решил бы, что понравился ей. Хотя, кто знает, он ведь тоже не огородное пугало, а мужик... Девушка она была веселая, озорная, на ее шутки Матвей всегда отвечал тоже шуточками-прибауточками да подмигиванием.

— Давай, Зина, садись! — крикнул он,

— Ой, что ты! — Зина испугалась, закраснелась лицом, глянула на Матвея быстрым взглядом, и по этому быстрому взгляду он понял, что ей очень хочется сесть, покрасоваться перед людьми.

— Сделай одолжение, пожалуйста, — сказал он.

Опустив глаза и руки вдоль худого тела, она не пошла, а поплыла стеснительно и торжественно к коляске.

— Кино окончено, до свиданьица, — крикнул Матвей и покатил со двора.

— Куда ж ты! — сказала Зина, когда они выехали за ворота.

— Куда глаза глядят, — ответил он, смеясь. — Ты уж сиди спокойненько и не бойсь, не кувырнемся.

— А я не боюсь, — ответила она и посмотрела на него смеющимися глазами, — мне хоть кувырнуться, хоть что...

— Храбрая?

— Угу, — ответила она.

Коляска ехала не шибко. Была у нее скорость, но не такая, как у настоящего автомобиля, — пешеходов обгоняла запросто и две торопливые телеги тоже обогнала возле рынка, но на большее сил не хватало: лысого велосипедиста не смогла обогнать, он долго маячил впереди, удаляясь.

От рынка Матвей свернул к реке, а там и полем покатил, все вперед и вперед, без всякой цели и ориентира.

Зина сидела, молчала, и Матвей будто забыл о ней. Чувствами он был сейчас в другом времени и в другом месте — в забытой давней своей юности, когда сидел на мостике комбайна и плыл в желтое бескрайное пространство высоких хлебов.

Впрочем, он не захотел поддаваться воспоминаниям, размягчать пустой тоской душу и, свернув с дороги к реке, спросил:

— Хочешь, купнись? Обожду.

— Хочу, — быстро и весело ответила она. — А завез-то ты меня в тридесятое царство!

Она засмеялась, побежала к реке. Матвей сполз с клеенчатого сиденья и лег на тихую траву, лицом к спокойному синему небу.

Он лежал возле теплой отдыхающей коляски, держа руку на ее колесе, ощущая в себе доброту и довольство жизнью.

— Ой, хорошо! — кричала за кустами Зинаида.

Матвей послушал ее взвизгивания, приподнялся на локте и сквозь кусты увидел слепящую под солнцем гладь воды и Зинаиду, плывущую от берега. Она шумно колотила ногами, высоко взлетали пенные брызги.

Зинаида доплыла до середины реки, повернула обратно, крича: «Ой, хорошо, ой, мокро!» Усмехаясь, Матвей глядел на нее, радуясь ее веселью. Она не знала, что он смотрит, спокойно вылезла на берег, голая и хрупкая, и стояла, обсыхая, запрокинув к солнцу лицо. У нее были широкие бедра, узкая талия, гладкий плоский живот, тонкие ноги и острые груди. Она долго стояла, не чувствуя его взгляда, но потом оглянулась, забеспокоилась, испуганно обхватила себя руками, присела и крикнула: