Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Ему было лет пять, наверно, когда он ощутил это желание узнать — а что там, за горизонтом, и пошел по теплой дороге через овсяное поле, через еловый глухой лес, через луга, и шел, не уставая, к голубой черте, соединившей небо и землю. Он сам тогда сделал это открытие, никто ему не подсказал, что земля не кончается у леса, что за лесом — лес, за полем — поле, что мир, в котором он живет, можно расширить, если идти вперед. А позднее, когда он сидел на тракторе и вел его по весеннему непаханому полю, он неизменно ощущал этот волнующий зов бесконечного пространства. Ему никогда не надоедала живая земля, которую он видел из кабины трактора, потому что она менялась мгновенно и никогда не оставалась такой, как секунду назад.

Так же он любил смотреть и в переменчивое прекрасное лицо Алены. Нет, он не забыл его, но уже и вспомнить не мог подробности дорогого лица.

Поезд мчался по бывшим полям сражений, и хотя еще чернели пепелища, еще не обрушились окопы, все зарастало травой и молодым кустарником. Не было уже грусти на этой земле, она искала забвения, потому что нельзя вечно удерживать себя в печали.

И хотя Матвей понимал, что мудрость жизни не в тоске о том, что ушло, а в стремлении к будущему, в постоянной надежде, он не хотел верить, что сможет забыть свое прошлое и дорогих людей, которые жили вместе с ним в этом прошлом. Земля вечна, и потому справедливо, что память ее не может быть бесконечной. Но человек — не вечен, и, значит, его память не должна быть короткой. У вечной земли есть время на исправление ошибок, у человека такого времени нет, и он должен их помнить, чтобы не совершать новых.

Рано утром поезд подкатил к станции, носящей название Красновидово. Как увидел Матвей эго название, написанное белыми буквами на желтом здании вокзала, так и решил, что остановится здесь, что именно здесь, а не в каком другом месте, начнет новую жизнь, потому что главную свою, первую жизнь он начал в деревне, носящей такое же название. Там, в далекой родной деревне Красновидово, жила его Аленушка, жил незнакомый его сын Егорка, там спала тихим сном на тихом кладбище его мать. А он будет жить здесь, в местности, называющейся родным, привычным именем.

Все складывалось как нельзя лучше — на станции Матвей прочитал объявление, что механической мастерской комбината бытового обслуживания, производящей ремонт ведер, замков, дверных петель, кастрюль и т. д. и т. п., требуются рабочие и что инвалидам Отечественной войны предоставляются всякие льготы.

В станционном буфете Матвей пожевал холодные сосиски, поколебался, но решил, что нельзя не отметить начало новой жизни, выпил кружку пива и отправился по указанному в объявлении адресу, твердо веря, что в мастерской ему наверняка найдется место, ведь все это — лудить, паять — он умеет.

Красновидово был не новый, не старый, а среднего возраста поселок, образовавшийся для обслуживания железной дороги. Особых примет он не имел — не было в нем, как в Залужске, старинных церквей или каких-либо иных архитектурных памятников. Невидный пыльный городок. Однако очень какой-то деловитый: туда-сюда сновали грузовики, люди шли скорым шагом, даже собаки бежали сосредоточенно, целеустремленно и значительно. В воздухе что-то шумело, скрипело, лязгало. Это на станции гудели, свистели паровозы, двигались вагоны, в ремонтных мастерских шумели станки.

В отделе кадров комбината бытового обслуживания Матвей заполнил анкету. Ее отнесли директору и велели, через полчаса зайти, чтобы за это время директор ознакомился с его биографическими данными.

Эти полчаса Матвей переждал в тени на улице, накинул для верности еще минут двадцать и уж тогда направился в директорский кабинет. Но он не знал, что директор, бывший майор, любил точность и не стал дожидаться Матвея, вызвал работников пошивочного цеха и начал «песочить» их. Тяп-ляп они работали, к пиджакам вместо рукавов штанины присобачивали. Ну, штанины не штанины, а жалоб от клиентов сыпалось на директорскую голову много.

Кабинет бывшего майора был тесный, прокуренный, все дымили, но больше всех, наверно, дымил сам директор, окно же почему-то не открывалось, было навечно забито огромными гвоздями. Кабинет небольшой, а стол огромный, широкий, как железнодорожная платформа, Директор восседал за ним, как бог-громовержец. Он был грузен, крупен в плечах и груди. Голос имел густой, властный, как и положено большому начальнику. Из-за стола не выходил, будто приклеен был к стулу.

Разговор с портными рассердил его: даже голос охрип от крика. Они выскочили из кабинета так стремительно, что чуть не опрокинули ожидавшего за дверью Матвея.

— Можно? — входя, спросил Матвей.

— Въехал ведь, чего спрашиваешь? — сказал директор и поморщился; не понравился ему Матвей. Лицо синее, пропитое, глаз злой, гимнастерка хоть и стирана как будто, а лоснится от грязи. «Нет, такого винно-водочного добра нам не надо», — хотел он сказать, но, слава богу, не сказал. Ткнул пальцем в сторону часов на стене:

— Медленно двигаешься, дружок, на полчаса опоздал.

Налил в стакан воды из графина, выпил залпом, еще налил, снова выпил и, упершись большими руками в стол, опять воззрился на Матвея, который хмуро глядел на него снизу своим единственным глазом.

— Телега-то у тебя скрипит, смазал бы.

— Смажу, — угрюмо сказал Матвей.

— Сам сколотил?

— Нет, из Америки выписал, — сердясь, ответил Матвей. Его раздражала бесцеремонность этого человека: разговаривал, будто был не директором сопливого какого-то комбината бытового обслуживания, а командиром дивизии или министром союзного значения.

— Из Америки — хорошо. Однако небось дороговато?

— Я богатый, штаны продал, мильон получил.

Ответ Матвея рассмешил директора. Что-то вдруг понравилось бывшему майору в безногом инвалиде — то ли независимость в голосе, то ли злость в глазу. Он засмеялся, сказал:

— Ловкач ты, погляжу. И анкета у тебя — мечта. Одни «нет». Ни родственников, ни папы, ни мамы, ни местожительства, ни имущества. Одним словом, отсутствие всякого присутствия. «Не был», «не состоял». Может, ты и не родился?

— Все может, — ответил Матвей.

— Удобно устроился. Ну, хорошо, оформляйся, иди в кадры. Но учти — без этого. — Он щелкнул себя по шее. — Ни грамма. Ты в зеркало когда-нибудь гляделся? Физия-то пропитая, голубчик.

— Я тебе не голубчик, — сказал Матвей. — Когда я на фронте этой самой физией землю пахал, ты где был?

— Далеко! — Директор засмеялся. — Однако не ругайся, береги здоровье. Что делать-то умеешь? Куда тебя определить?

— Все могу: замки чинить, кастрюли лудить.

— Нет, этого нам не надо, — со свойственной ему категоричностью сказал директор, — нам сапожники нужны, обувщики. В обувную мастерскую пойдешь, вот куда. Будешь человеческие ноги украшать. Теперь ты цену им знаешь. Ничего, научишься!