Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Мужики, — кричала она, — я вам песню спою, а вы хлопайте. Ну, петь ай нет?

И, не дожидаясь ответа, затягивала: «В лесу родилась елочка...» — почти всегда неизменно одну эту детскую песенку.

Потом еще пила, а выпив, тонким, срывающимся голосом выкрикивала всякие команды.

— Мужики, смирно! — Кричала она. — Молчать! Вы что, приказа не слышите? Тихо! Эй, ты там, не болтать!

— Не надо, Клав, не командуй, — говорил кто-нибудь. — Ты лучше пой.

— Не разговаривать! — кричала она. Возможно, ей казалось, что она громко кричит, но голосок у нее был несильный, слабый голосок, совсем не приспособленный для грозных приказов и потому почти неслышный в шуме чайной. Оттого что ее не слышали или не хотели слышать — у каждого свои разговоры и свое веселье, — она сердилась, выпивала еще и начинала плакать.

Матвею не то что жалко было пьяную Клавдию, но вроде стыдно отчего-то за нее, неловко: какая-никакая, все же она баба, а у каждой бабы, несмотря ни на что, должно быть свое особое достоинство. Клавдия плакала, размазывая слезы по жуткому своему лицу, и, шатаясь, шла прочь из чайной. Однако обязательно почему-то останавливалась возле Матвея:

— Ты больше всех выхваляешься! Чего выхваляешься? Отвечай! Гордый, да? А кому ты нужен? Никому не нужен. Понял? Что в тебе есть-то? Ничего нету. И не выхваляйся.

Матвей не отвечал, отворачивался.

— Часы видал? — плача, спрашивала она. — Секунда в секунду ходят. За хорошую работу получила. И не выхваляйся...

— Не тронь его, Клав, — говорил кто-нибудь. — Иди отдохни, успокойся...

— Не приказывай, — отмахивалась она. — Плотва вы все, кильки неверные, вот вы кто... А ты, ты хуже всех... Чего молчишь? Ты что? Меня презираешь?

— Не презираю, — устало отвечал Матвей, — успокойся. За что тебя презирать? Жалко тебя...

От этих слов Клавдия свирепела:

— Себя жалей! Меня не смей!

Она бросалась на него с кулаками, ее оттаскивали, уводили на улицу. Но и с улицы она еще долго кричала что-то, грозила Матвею через раскрытую дверь. А он слушал ее ругательства и не мог понять, что же такое сказал, отчего так обиделась, оскорбилась несчастная Клавдия.

Однажды вечером, по пути в свою комнатенку, Матвей по обыкновению заснул у какого-то дома. Во сне он чувствовал, что кто-то тащит его тележку, но глаз не открыл, только ругнулся для порядка, — он привык к такому обращению: люди или убирали его от своих ворог, или оттаскивали с проезжей дороги, чтобы не случилось с ним новое увечье. Наконец его оставили в покое, он надолго заснул, но внезапно очнулся от неприятного ощущения, будто кто-то пристально смотрит на него.

В лунной полутьме он увидел склоненное над ним белое лицо Клавдии, испугался, невольно отпрянул в сторону.

— Не пугайся, — сказала она, но не визгливым, голосом, а тихим, затаенным шепотом, в котором были и робость, и мольба. — Ты меня не пугайся, пожалуйста.

— Уходи, — тоже шепотом ответил он, боясь смотреть в ее страшное, окаменевшее лицо.

— Пойдем ко мне, Матвей, а? — сказала она. — Я тут живу. Ну, идем.

Он не смотрел на нее, но в голосе, в тихом мягком шепоте слышал давно забытое: стыдливый женский зов, просящий мужскую ласку. В своей жизни он знал только одну женщину — Алену, и было что-то стыдное, страшное, что в торопливом шепоте Клавдии здесь, на улице, в подворотне какого-то дома, так знакомо, так явственно слышались ему Аленины тайные слова, робкий Аленин призыв.

— Очумела! — сказал Матвей. — Проспись, ненормальная.

— Ну, какой ты, — торопливо проговорила она. — Я ж не пьяная... Глупый ты, Матвей. Кому ты нужен? Уродине вроде меня. Идем, Матвеюшка, ты меня не стесняйся.

Он слушал ее шепот, торопливую ее мольбу и чувствовал, что тело его готово отозваться на этот зов. Он уже не видел ее лица, он слышал только ее голос, ее — Аленино! — воркование.

— Уходи, — твердил он.

Она обхватила его за плечи, поцеловала в щеку, возле губ.

— Не думай, я чистая.

Она потянула тележку, но Матвей уперся руками в землю и не дал сдвинуть себя с места.

— Дурачок, — сказала она, наклонясь к его уху, — я тебе секрет скажу: я цельная, нетронутая. Сделай меня бабой, я ведь тебя не навсегда зову. А хочешь — навсегда оставайся.

Она целовала его упругими губами, и поцелуи эти не были ему противны.

Он заснул возле нее на мягкой постели, под фотографиями киноартистов, и спал долго, спокойным домашним сном.

Проснулся, услышал пение птичек за окном — они чирикали о чем-то ласковыми голосами, — увидел фотографии артистов на стене, белых слоников на комоде, диван с вышитыми подушечками, спящую Клавдину руку возле своей просыпающейся руки, ощутил давно забытое тепло женского уюта и заплакал внутренними слезами. Все это недоступно ему — ни белые слоники, предвещающие счастье, ни герань на окнах с крахмальными занавесочками, ни ласка женской руки.

Он осторожно повернул голову, взглянул в прикрытое сном Клавдино лицо и отвернулся: нет, немыслимое дело сотворила война с бабой. Он не стал смотреть на нее. Тихо лежал, закрыв глаза, ощущая легкость ее тела. Она была как теплый комочек, как худой цыпленок, доверчиво прильнувший к Матвеевой груди, даже в забытьи ждущий ласки.

Матвей дотронулся пальцами до ее плеча. Она проснулась, посмотрела на него нездешними глазами, узнала, проговорила добрым голосом:

— Здравствуй.

— Здравствуй, — ответил он.

Они несмело улыбнулись друг другу. Она, стыдясь, прикрыла ладонью лицо:

— Не надо, не гляди...

— Пить хочется, — сказал он, — водички бы...

— А водки у меня и нет. — Она засмеялась. — Водку я дома не держу. Зачем ты водку пьешь? Не надо, брось...

— А ты? — спросил он.

Она не ответила, слезла с кровати, пошла босыми ногами на кухоньку за водой.

— Хочешь хлебушка, яичко? — спросила она из кухни. — Картошка еще есть. Хочешь?

— Давай, если не жалко.

— Мне для тебя ничего не жалко, — сказала она и принесла ему и хлебушка, и крутое яичко, и жидкий чай, и снова легла, прикрывая ладонью лицо, сквозь растопыренные пальцы глядя, как он ест.

— Обголодал ты. И грязный очень. Тебе помыться надо. Сходи в баню, гимнастерку постирай...

— Постирай, — сказал он.

— Нет, сам постираешь. Ты ведь добрый, а я нет, я — злая...

— Не ври, — проговорил он, — не злая ты.

— Ну и не добрая. Ты меня пожалел, а я тебя не хочу жалеть. — Она засмеялась. — Неправильно ты поступил, дурачок. Тебе надо было прогнать меня, и весь разговор. А ты — пожалел, бабой меня сделал. Как мне теперь жить? То ли осчастливил ты меня, то ли убил... Ты ешь, ешь посытнее и иди...

Он доел, оделся, привязался к тележке и покатил к двери. У двери обернулся и увидел, что Клавдия плачет, уткнувшись лицом в подушку.

— Клав, — сказал он и вернулся к ней, положил руку на ее плечо.