Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Севка засмеялся своей шуточке, а Надя рассердилась, стала выталкивать его из палаты. Он взвизгивал, кричал: «Ой, щекотно, фрау-мамзель», — и спиной отступал к двери. У двери помахал Матвею рукой:

— Будь здоров, утопленничек, забегу, побалакаем, — изловчился, чмокнул Надю в щеку и ушел.

Впрочем, побалакать с ним еще раз Матвей не успел: уже вечером он ехал в санитарном поезде в город Рыбинск. Ехал и думал, что встреча с Севкой — сама судьба. Уж коли он мертв по всей документации, то Алена получила извещение о его смерти и не ждет его, а объявляться из могилы совсем ни к чему.

Для большей убедительности он попросил какого-то солдатика за три пачки папирос «Беломорканал» под диктовку написать письмо Алене. Будто бы шлет ей это письмо фронтовой друг Матвея Федя Бобровский, на глазах которого будто бы утонул Матвей при форсировании немецкой реки, недалеко от деревни Айзендорф.

Так Матвей остался без роду без племени, отказавшись от своего прошлого. Он надеялся, что, погоревав, Алена успокоится и сумеет устроить себе счастливую, довольную жизнь без него, урода-калеки. И дитя воспитает как надо.

В Рыбинске Матвей пролежал больше месяца. После чего был отправлен в сибирский город Тюмень, где и встретил окончание войны — праздник Победы над фашистской Германией. В Тюмени он тоже недолго прожил — переправили его снова на запад, в Казань.

В Казани Матвея снабдили двумя протезами-подушками из хорошей коричневой кожи, которые привязывались к культям, и выписали на вольную жизнь.

В России после войны еще сохранилось немало деревянных городков, бывших купеческих столиц. В городках этих жизнь по-прежнему текла тихая, провинциальная. Над кладбищем, возле старой церкви, кричали вороны, зарастала тиной речка, мост над ней скрипел и прогибался, около чайной разлилась лужа, мужики тыкали друг друга в грудь негнущимися пальцами: обсуждали различные вопросы государственного значения.

В таком городке и поселился Матвей, сняв по недорогой цене комнату у одинокой старухи Андреевны. Не было у него тут ни знакомых, ни товарищей, даже название городка — Залужск— он прежде не слышал: без всякой причины здесь обосновался, не все ли равно, где существовать, лишь бы в тихом, незаметном месте.

К работе никакой он не приспособился, — да и какая работа нашлась бы для него? — получал от собеса пенсию и пропивал ее в чайной, заглушая тоску.

Когда-то в древности Залужск имел свое персональное значение: тут жил князь, много воевавший, укрепивший город со всех сторон насыпными рвами. Был в городе монастырь с тремя церквами, а ныне в монастыре помещался пивной завод, в церквах же — всевозможные склады. Пива в городе было много, им торговали везде.

Особой популярностью пользовалась чайная под номером шесть (где находились остальные пять, никто не знал), которая разместилась на бойком месте — на площади возле рынка, Дома приезжих, сберкассы и всяких других городских учреждений. В чайной номер шесть весь день стоял веселый угарный дух.

Матвей прикатывал сюда на своих колесиках к открытию (кожаными протезами, выданными ему в Казани, он редко пользовался, они натирали культи, а смастерил себе удобную тележку на шарикоподшипниках) и занимал хорошее место в углу, у стены, недалеко от окошка. Вроде бы председательское место: все видно, все слышно и сам у всех на глазах.

Через час чайная набивалась до отказа такими же, как и Матвей, фронтовыми калеками. Кто без руки, кто без ноги, кто с тяжелым ранением в живот или в грудь, а кто без видимого увечья — контуженный или просто получивший болезнь от фронтовых переживаний. Отменная была публика, разговорчивая, веселая, жившая еще военными воспоминаниями и не привыкшая к мирным устоям и порядкам.

Вечером, когда чайная закрывалась, Матвей уже не мог двигаться. Он засыпал тут же, на улице, у порога. Просыпался поздним вечером, осознавал свое состояние, говорил себе самому «скотина» и полз домой, морщась от душевной пустоты и ощущения своей никчемности.

Ночь проходила в беспокойном полусне, в тоске, в укорах совести, в ожидании того утреннего часа, когда откроется чайная и, опохмелившись, он, Матвей, успокоится душой, уйдя от подлинной жизни в пьяную пустоту.

Среди посетителей чайной была одна молодая женщина по имени Клавдия, по прозванию Артиллеристка. Отчего ее так прозвали, никто не знал, и сама она, наверно, не знала: в армии не служила, на фронте не была и навряд ли могла бы отличить гаубицу от обыкновенной противотанковой пушки. Но прозвище не дается без причины, — значит, и в Клавдином прозвании был какой-то первоначальный смысл, который забылся.

Клавдия не так уж часто появлялась в чайной — раз в неделю, не чаще. Кто-нибудь заранее замечал ее из окна, идущую через площадь, и восклицал: «Внимание, Артиллеристка на горизонте», и тогда моментально освобождался столик в углу — постоянное Клавдино место. Если же по незнанию кто-либо продолжал занимать угол, то Клавдия не церемонилась, смахивала закуску на пол, говорила: «Ну, брысь!» — и человек не спорил, покорно уходил, едва взглянув на нее. Так было по первому разу и с Матвеем.

— Сыпь отсюда, — сказала она.

Он возмутился, поднял глаза, и все возмущение его сразу утихло, как только увидел он ее лицо. Лица не было, была обожженная жуткая маска. Матвей испуганно сполз на пол и укатил в другой конец чайной, подальше от несчастной этой женщины, опаленной безжалостным огнем. Говорили, что обгорела она в начале войны во время бомбежки поезда, спасая из огня мать. Но и мать не спасла, и сама едва выжила. Позже на фронте погиб ее отец, и теперь жила она одна, состояла на тихой работе ночным сторожем при городской артели инвалидов, Говорили, будто прежде Клавдия была ничего себе бабенка, даже, можно сказать, привлекательной наружности. Говорили, будто в те времена имелся у нее, как у всякой нормальной девушки, ухажер из ближайшего совхоза «Залужский», хороший, непьющий парень. Однако он не захотел продолжать с ней отношения и даже уехал из этих мест в дальние какие-то таежные края.

С мужской точки зрения его можно было понять: страх внушала Клавдия. Матвей, например, внутренне холодел, когда она появлялась в чайной. Да, наверно, и не он один, потому что все будто трезвели, сникали как-то от ее присутствия.

Она устраивалась в своем углу, морщась выпивала сто граммов, вытаскивала из необъятных карманов широкой кофты кусок желтого сала и, жуя, смотрела вокруг настороженным, колючим взглядом из-под розовых век. Хмелела она быстро, что-то говорила сама себе, грозила неведомо кому пальцем или неестественно громко смеялась нарочитым смехом, стараясь привлечь всеобщее внимание.