Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Кому писать? Зачем? Некому и незачем ему отныне писать письма и посылать ласковые приветы. Какой уж он теперь мужик, хозяин семьи и добытчик! Никто он ныне, лишний рот, калека бесполезный.

Как он покажется Алене? Какую должность найдет в колхозе? Самая подходящая для него теперь должность — стоять пугалом в огороде.

Эх, Матвей, Матвей, как же ты жить-то будешь? Вечное горе принесешь супруге своей Алене и родному, незнакомому ребеночку Егорке. Отчего тебя не убило наповал, отчего не утоп ты в холодном Одере? Лучше бы тебе оторвало голову, а не ноги и лежал бы ты сейчас преспокойненько в братской могиле. Неужто, подобно воробью, будешь ты прыгать у ее юбки — прыг-скок, прыг-скок — и клевать зернышки, какие она насыплет тебе от доброго сердца? Впрочем, зачем ей такой бесполезный в хозяйстве и в супружеской жизни мужик? Не нужен он ей такой.

Так рассуждал Матвей, не зная еще о другом своем уродстве. А когда сняли повязку и он увидел в зеркале свое лицо, то ужаснулся и понял, что нечего ему делать на земле.

«Незачем мне жить, — решил Матвей, — накоплю незаметно лекарства и отравлюсь».

И он стал копить лекарства — не глотал положенные таблетки и порошки, а прятал их в прикроватную тумбочку.

Он накопил лекарства и отравился, но не умер, а только нанес новый вред своему организму.

— Какой же ты глупенький, — говорила медсестра Надя журчащим голоском, — ну что ты такое сделал, зачем?

Она прикасалась к нему ласковыми руками, смотрела жалеющим взглядом, словно бы вместе с ним страдала его страданиями. Но Матвей не верил ее сочувствию, он видел, что она всем так говорит, ко всем так прикасается, на всякий зов «сестричка» отвечает быстрым «ау» и, значит, не щедра душевно, а равнодушна. Впрочем, не этим даже она раздражала его, а своей постоянной жизнерадостностью, своим здоровьем. Да, она была здорова, крепка, как племенная телка. Белый халат обтягивал ее крутое тело, трещал от напора грудей, зад ходил ходуном, как мельничный жернов. А самое главное, у нее были две ноги, две самостоятельные ноги в узких хромовых сапогах. Правая нога и левая нога, две быстрые, счастливые, неусталые, две живые ноги. Легкие и высокие, как у деревенской шустрой козы. Разве может она понять его?

Госпиталь, в котором лежал Матвей, находился на железнодорожной станции Лихославль, недалеко от города Калинина. Паровозы гудели день и ночь. За окнами проносились поезда, сотрясая госпитальное здание. Но паровозный шум и бесконечное движение не раздражали и не беспокоили раненых оттого, наверно, что это были не военные звуки, а мирные, деловые, спокойные, непохожие на тревожную прифронтовую суету.

В палате, кроме Матвея, лежали еще два человека — оба тяжело раненные, непонятно как избежавшие смерти. Рядом с Матвеем, у окошка, располагался Серега Антохин, таежный житель из Прибайкалья, у которого осколком повредило внутренности. Он давно тут лежал, уже выздоравливал, любил смотреть в окно, на жизнь здоровых людей, включать на полную мощность радио и, если передавали популярные песни, подпевать громким голосом.

Нет, он не веселый был человек, а суетливый. От него в палате было шумно, не весело. Впрочем, он отличался покладистым нравом: скажут, не петь — сразу перестает. На судьбу не жаловался, у него было свое простое рассуждение: «могло и хужее быть».

— Это хорошо, что мне только кишки разворотило, — говорил он, — могло хужее быть. Мог я, к примеру, глаз лишиться. Без глаз как проживешь? А без какой-то кишки, видите, живу и сто лет еще проскриплю. Дурья голова, — утешал он Матвея, — тебе ж повезло. Ног нет? Ну и что? На колесиках будешь бегать. На одной обувке сколько денег сэкономишь. Руки есть? Голова есть? Значит, порядок. А если б еще и руки оторвало да второй глаз вышибло, что тогда делал бы? Вот тогда плохо было бы. Главное — жив остался. Глянь, солнышко светит, птички чирикают, радио музыку играет. Что еще надо? Жить — главное.

— Для чего? — спрашивал Матвей.

— Для жизни, чудак. Жить, и все, у человека такая задача. Живи да радуйся. Ничего больше не надо.

— Надо, — говорил сержант Евстигнеев, раненный в позвоночник и оттого лишенный возможности передвигаться. Он даже голову не мог повернуть, лежал как бревно. — Пользу надо свою ощущать. А без пользы зачем жить? И гриб живет, и паук.

— Дурень ты безграмотный, — говорил Антохин. — Как ее понимать, пользу-то? Ты вот, может, думаешь, что без пользы живешь, калека такой несчастный, а на самом деле от тебя, может, очень даже большая польза. К примеру, — есть у тебя мать, одна-то одинешенька загнулась бы она от тоски, если б тебя наповал убило. А так — ухаживать будет, беспокоиться. Хоть и горе, конечно, но все же теплее ей при тебе-то. Вот и польза — отогреешь мать. А от гриба да паука, между прочим, в природе ой как полезно и хорошо, не знаешь, не говори. Желаний у вас, ребята, много, вот и ноете. А вы не желайте многого, тогда даже самой малости обрадуетесь.

— Все ты верно толкуешь, — говорил Евстигнеев, — да вот слушать противно. Ты чго — святой?

Антохин смеялся веселым смехом.

— Чудак, какой я святой? Поехали к нам в тайгу, будешь в лесу лежать, с зайцами разговаривать — и ты святым станешь. У нас все такие.

— Блаженные?

— Зачем? Люди.

Как-то весенним днем, когда солнце светило и грело палату, а на форточке сидела синичка, капель звенела и небо было очень синее, Антохин мурлыкал на своей койке, как добрый кот, ласково и негромко мурлыкал, никому не мешая.

— До весны дожили, — радостно сказал он, — теперь снега потекут и начнется круговорот в природе.

Он полежал молча и вдруг засмеялся. Тихо засмеялся, будто бы с удивлением, и сказал обыкновенным голосом:

— А я помираю. Вы на меня не серчайте, братцы, — и затих.

Никто не обратил внимания на его слова, думали, уснул парень, но оказалось — правда, умер он.

Кто лег на его место соседом к Евстигнееву, Матвей не узнал: через несколько дней его эвакуировали дальше на восток, в город Рыбинск. Однако перед отправкой в Рыбинск случилось происшествие, натолкнувшее Матвея на определенные мысли, изменившее все дальнейшее течение его жизни.

Однажды открылась дверь и в палату, вслед за сестрой Надей, стуча костылями, с шутками да прибаутками вошел не кто-нибудь, а Севка Глинский, ротный писарь, гроза женского пола. Матвей сразу его узнал, и Севка узнал Матвея и удивился и перестал ухаживать за Надей.

— Свят, свят, свят, — сказал Севка, осеняя себя крестным знамением. — Ты же помер, Матвей!

— Да нет, покуда жив.

— Не ври, помер. Нет тебя на свете, Матвей, не числишься в живых. Я сам документы оформлял. Утоп ты. Только шинель и выловили. Так что давай отправляйся откуда пришел, не порть отчетность.