Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Иди, — сказала она сквозь слезы, — уходи скорее…

— Не плачь, не надо, — проговорил он и погладил жесткие ее волосы.

— Да убирайся ты, жалостливый! — вскрикнула она.

Он ушел.

Весь этот день Матвей пролежал в своей комнатенке, даже в чайную не ходил, а вечером направился к Клавдии.

Он постучал в дверь, в окошко, но не достучался. Посидел, ожидая во дворе, но не дождался и укатил домой.

И на другой день ее не оказалось: и дома не было, и в чайной она не появлялась, и в артель не приходила.

А через неделю в реке выловили ее труп.

Был он виноват перед нею или не был? Если он перед кем-то и виноват, то не перед нею, а перед Аленой, от которой окончательно отрекся в случайной постели. Не был он виноват перед Клавдией.

Хоронили ее за счет инвалидной артели. В городе родственников у Клавдии не оказалось, из совхоза «Залужский» приехала тетка, сестра ее матери, а других родных не объявилось, так что, кроме работников артели, никто не провожал ее в последний путь. Да еще Матвей, который приполз на кладбище и смотрел издали, как рыли могилу.

Могильщики опустили в яму гроб, насыпали холмик, вскинули на плечи лопаты и ушли.

Матвей остался один возле чужой ему могилы, где лежал случайный в его жизни человек. Впрочем, нет, не чужой была эта могила и не такой уж случайный человек там лежал: какое-то мгновение они были близки и едины, как самые родные, нужные друг другу люди. Это мгновение, даже если бы он и захотел, никак не выкинешь из памяти. Матвей почти ничего не знал о несчастной Клавдии и в то же время знал так много, почти все, что может знать человек о другом человеке. Он видел ее и безобразной, визгливо орущей в грязной чайной детскую песенку, но и иной он ее видел — со счастливыми, стыдливыми глазами, будто познавшими смысл и тайну радости.

Матвей решил — виноват он или не виноват перед Клавдией, ему все равно надо помянуть ее по русскому обычаю. Ведь человек она, и нельзя ее не помянуть, а уж тогда, помянув, можно и забыть навсегда, чтобы не мешала она ему жить ненужной памятью.

Денег у него не было, у него давно уже ничего не было: ни денег, ни вещей, которые можно было бы превратить в деньги — все продал, все пропил. Остались только трофейные часы швейцарской фирмы.

На рынке был один человек, Антон Тимофеевич, фотограф, худой, жилистый мужчина, скупавший негромоздкие вещи. Фотограф носил шляпу и хилую бородку клинышком. Фотографировал он на фоне художественного задника, изображающего сказочное озеро с белыми лебедями.

— Так, — сказал он, осмотрев Матвеевы часы, — ворованные?

— Еще чего? — обиделся Матвей. — За кого ты меня принимаешь?

— За того и принимаю, кто есть. Нет, не возьму, ну их, боюсь ворованного. Или вот — триста рублей, и дуй отсюда, чтоб никто не видал, не слыхал.

Триста рублей за такие часы — все равно что ничего. Матвей поколебался, махнул рукой.

— Хрен с тобой, давай. Упырь ты, Антон Тимофеевич.

Матвей не был жаден до денег. Когда они у него были, он тратил их не жалея, ублажая не столько себя, сколько подвернувшуюся компанию. Деньги — птицы-голуби, улетят, прилетят, а питие в шумной компании слаще, чем в скупом одиночестве. Водка любит компанию и умный разговор. Для трезвого нет никакого смысла в крике: «Ты меня уважаешь?», а пьяный с древних времен вкладывает в эту фразу целую философию.

С деньгами, полученными от фотографа, Матвей покатил в чайную. Он угостил знакомую компанию, угостился сам и, раскиснув, съехал со стула под стол. Его дружно вытащили оттуда, но, хихикая, будто от щекотки, он снова скатился на пол. Однако, протрезвев на какое-то мгновение, представил себя со стороны, как барахтается у людских ног на грязном полу, выругался и покатился на свежий воздух, подальше от чайной, на луг, за монастырскую стену.

На лугу было хорошо, прохладно, ветерок дул, пахло землей и травкой. Худая корова стояла возле стога сена, хрупала зубами и тоже пахла добрым запахом.

— Гуляешь? — спросил Матвей и бросил в нее камешком. А зачем бросил, и сам не знал, наверно, от хорошего настроения и от пьяного желания хоть над кем-то ощутить свою власть. — Я тебе! — погрозил он.

Корова дрогнула гладкой шкурой и отковыляла в сторону, а Матвей прислонился к стогу и заснул.

Его укусил комар, он проснулся, пришиб на лбу комара, увидел, что солнышко садится за монастырскую стену, и направился в обратный путь, но другой дорогой, по деревянным мосткам через усыхающую речку, ставшую ныне грязной канавой.

До сих пор судьба оберегала Матвея в пьяных его передвижениях, никаких не было с ним происшествий и катастроф, а сейчас на шатких мостках случилась беда. Не сумел он удержать равновесие и упал вниз головой в жижу бывшей реки. Мостки были высоко, дотянуться до них он не мог и беспомощно барахтался в вязкой грязи — тележку засасывало как в болото, руками не во что было упереться.

Грязь хлюпала и чавкала под ним, Матвей захлебывался желтой водой, но был не в силах сдвинуться с места. Со страхом он понял, что без посторонней помощи не выберется отсюда, утонет в этой канаве, и закричал, зовя хоть кого-нибудь. Но людей здесь не было, люди были далеко, за лугом, за монастырской стеной. Ни одной живой души тут не было, лишь тихая корова, в которую Матвей бросил камнем, паслась в дальней дали.

Матвей кричал в ужасе, никогда в жизни ему не было так страшно, а злое чавкающее месиво засасывало его глубже и глубже. Он давно отвязался ремнями от тележки, однако и это не помогло: он стал легче, но зато потерял под собой хоть какую-то опору.

И все же, когда Матвей уже изнемог, когда в последней надежде сделал невероятный рывок, оттолкнувшись от завязнувшей тележки, он почувствовал твердую почву и выполз на берег.

Он лежал на земле, дрожал мелкой дрожью — не от холода, а от страха, еще не утихнувшего в нем, от чувства гадливости и омерзения, которые владели им сейчас. Он почти не испытывал радости от того, что избежал смерти, что смерть только поиграла с ним, не дав погибнуть так нелепо.

Он остался жить, он жил, он лежал на земле, видел яркое закатное небо, мутный серп луны в нем, корову, тихо бредущую по лугу, он жил. Но для чего он живет, таракан ползучий, пьянь безногая? Лучше бы утоп. Эх, до чего же ты докатился, Матвей Кондратьевич!

Он застучал кулаками о землю и заплакал. Нет, так дальше нельзя жить, нельзя. Впрочем, он уже много раз собирался жить по-иному, пробовал не пить и не пил несколько дней, но от того, что не пил, жизнь не становилась яснее, наоборот, голова была пустой, а на душе словно камень висел, тоска съедала. Ведь когда он пил, он забывался, он будто переселялся из горькой, тяжелой действительности в туманное, вымышленное существование, в сон, а если просыпался, то ненадолго, и снова пил, чувствуя, что без водки ему страшно своих мыслей. Впрочем, в иные минуты Матвей понимал, что даже мыслей почти не осталось в его оглушенной голове, а только обрывки, только лохмотья каких-то фраз, каких-то понятий и воспоминаний. Как жить по-иному, как?