Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Прости меня, Аленушка, — говорил он плача, — таракан я, не человек. Прости меня, душа единственная...

Потом он затих и лежал, изредка взвизгивая от печали и беспомощности. Розовое небо бледнело над ним, ярче становился белый лунный серп, туман полз от горизонта, и дальняя корова уже не ходила по траве, а плыла, безногая в белом облаке. По косогору, плача, спустилась девочка. Он позвал ее слабым голосом, но она не услышала, сбежала вниз и скрылась за кустами.

Она сидела в кустах и громко плакала, протяжно, трудно всхлипывая.

— Вот уйду из дома, узнает тогда, — причитала она, — будет прощения просить: «Оленька, прости доченька». А я не вернусь, пусть убивается. Папка с работы придет, он ей покажет, он ее саму розгами настегает, узнает тогда, как драться.

Она причитала и успокаивалась: все тише и тише становился ее плач, — видимо, от ожидания мщения уходила обида.

— Оля, вернись! Вернись, Олька! — устало прокричал где-то вверху низкий женский голос. — Слышишь, иди домой!

Девочка не откликнулась, но мать не стала больше ее звать. Затаившись, девочка посидела в кустах, потом вышла на тропинку и увидела Матвея.

Лицо ее перекосилось от страха.

— Не надо, — сказала она, — не тронь меня, я больше не буду.

Ей было лет шесть, не больше, — курносая, со спутанными черными волосами, ободранными коленками, опухшим заплаканным лицом.

— Помоги, доченька, — сказал Матвей, — дай руку.

— Ты меня съешь. Я знаю, кто ты. Ты — Матвей безногий, маленьких детей съедаешь.

С лица ее не сходил испуг.

— Нет, никого я не ем, — печально сказал он, — не бойся, дай руку. Я чуть не утоп здесь, помоги. Ну, дай руку...

— Не дам, — сказала она и убежала.

Матвей уткнулся лицом в землю. Мало ли горя он испытал в своей недолгой жизни?! Но страшнее этого горя, наверно, еще не знал: ужас в глазах ребенка, смотрящего на тебя. Чего уж ждать от жизни, если пришлось испытать такое?

Он лежал в полузабытьи, оцепенев, покорившись судьбе: что будет, то будет.

— Эй, где ты? — раздался женский голос, в котором Матвей узнал голос Олиной матери. — Где ты, калека непутевая?

— Тут, тут, — крикнул Матвей.

Она была совсем молода, эта женщина. Тонка станом, легка в движениях, только голос был низкий, жесткий, слова грубоватые, а лицо мягкое, усталое, не сердитое.

— Эх ты, пьяница, — сказала она, оттащила его крепкими руками подальше от лужи, в которой он чуть не погиб, потом, чертыхаясь, долго вытаскивала увязнувшую тележку. Вытащила, помогла Матвею привязаться к ее скользким доскам и потащила вверх по тропинке, на косогор.

Тележка вверх не шла, откатывалась обратно, а у Матвея не было сил удержать ее ослабевшими, ватными руками.

Женщина сказала: «Погоди!», ушла и скоро вернулась с длинной толстой веревкой. Обвязала ею тележку, впряглась и потащила, согнувшись чуть не до земли, подбадривая себя веселым криком:

— Раз-два — взяли!

Наконец она выволокла его на дорогу, села, задыхаясь, на землю, сказала:

— Срамота на тебя смотреть, забулдыга ты пьяная.

— Катя! — окликнул ее мужской голос. — Катерина!

— Ау! — быстро ответила она радостным возгласом. — Тута я, Вася. Вернулся?

— Ага, — приближаясь из полутьмы, ответил Вася. Это был шофер полуторки, часто подвозивший Матвея от дома к чайной. Рядом, держась за его руку, шла Оля. Увидев Матвея, она снова испуганно остановилась.

— Вот, чуть в луже не утоп, красавец, — сказала женщина. — Стыд, срам.

— Ладно, не ругайся, — проговорил Василий, — чего уж теперь.

— Да и не ругаюсь я вовсе, — ответила она. — Я водку ругаю... Ну, что с ним делать? Тащи его к нам, что ли. Вымыть его надо, обстирать.

— Ну, поехали, — Василий чему-то засмеялся, потащил тележку за веревку.

Но Матвей уперся руками в землю: не хотел он идти к ним. Стыдно ему было. Но не шофера он стеснялся и не его жены, а их маленькой дочери, смотревшей на него испуганным, настороженным взглядом.

Матвей заупрямился и не пошел к ним. Покатил в свое пустое, холодное жилье.

Два дня он пролежал в ознобе, а на третий, чувствуя отвращение к себе, не имея сил заглушить желание, снова отправился в чайную. Денег у него не было, никто ему не поднес и ста граммов. Так и не размочив душу, он покатился, сам не зная куда, по теплой дороге. Впрочем, нет, знал — катился он к кладбищу, к Клавдиной могиле.

Он сидел под молодой липой, смотрел, как у ограды кладбищенской церквушки толклись пять-шесть инвалидов да несколько жалких старух. Они выпрашивали милостыню. Был, наверно, какой-то праздник, из церкви слышался голос священника, пел хор, шли, крестясь, люди.

И Матвей покатился за ними.

В церкви было душно, тесно, темно, хоть и горели у каждой иконы свечи. Однако, несмотря на тесноту, Матвею освободили место возле алтаря. Старый торжественный священник слабым голосом произносил молитву. Матвей не понимал ни слова, но благостность, усталая чистота этого голоса, прозрачность мелодии, которую тихо пел невидимый хор, расслабляли его. Будто кто-то жалел его, и он сам себя тоже жалел, будто вернулось детство и он — беспомощный, обиженный кем-то ребенок, а над ним поет ласковую утешающую песенку нежная мать.

...Но ему не стало легче от того, что он помолился.

Еще горше и еще безрадостнее ему стало. И без того сердце его переполнено печалью, жалостью к себе самому, и без того он сам оплакивает неутешными слезами свою судьбу, а слушать, как в этой торжественной, благостной церквушке все — и прозрачный от старости поп, и печальный хор, и согнутая, как прут, старуха, возле которой он примостился, — словно отпевали, словно служили по нему панихиду, было выше его сил. Прости, Алена, отныне, наверно, у него одна церковь — чайная номер шесть, где он всегда находил забвение.

Ничего ему сейчас не надо, только выпить.

Он выполз из церкви, увидел инвалидов и старух, клянчащих милостыню, и, поколебавшись, пристроился в стороне, выложив на землю шапку.

...Ночью он принял решение, которое утром и осуществил: собрал в вещевой мешок свои пожитки, получил в собесе пенсию и отправился на железнодорожную станцию — вон отсюда, прочь из этого города, начинать новую жизнь в ином месте.

Люди по многу раз собираются начинать новую жизнь, но эта новая жизнь отчего-то почти всегда сворачивает на старую колею. Матвей это знал и думал об этом, двигаясь в поезде в незнакомые места, к предполагаемой иной жизни. Он не ведал, где остановится, ехал и ехал все дальше от Залужска, от чайной номер шесть, от лужи, в которой лишь чудом не утонул.

Поезд мчался по русской послевоенной земле, гудел мирным бесстрашным голосом, выстукивал колесами какую-то веселую песенку. Ехать в поезде, глядеть в окошко, оказывается, большая радость и душевное отдохновение. Вообще ничего нег в жизни интереснее и значительнее движения в незнакомую даль. Каждое мгновение ты словно постигаешь неведомое, и не успеешь еще осознать его, как тебя уже ждет новое открытие — и так бесконечно, беспредельно.