Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Не видать тебе моей избы как своих ушей, — сказала Анфиса. — Ишь, умник, удумал чего. Ступай проспись.

— Ты кто такая? Кто ты такая, спрашиваю, чтобы указывать? Тьфу! Вот ты кто. Пустое место. Гляди-ка, героиня какая фронтовая! Половина избы моя. Тут хочу жить. В своем дому!

— Нету здесь твоего дома. Ни половины нету, ни четверти. Моего деда изба, а ты с какого боку? Иди к Шурке квартируй.

— Не указывай! — заорал Ромка. — Не пустишь по-доброму, судом высужу. Указывает! Я дом берег, покуда ты с солдатней путалась.

— Что? — Анфиса ринулась на него.

Он отскочил, увидел прислоненные к курятнику вилы, схватил их и, взвизгнув, с перекошенным лицом пошел на Анфису. Она метнулась обратно, но дверь в избу была закрыта. Не вовнутрь открывалась, а сюда, наружу, — чтоб открыть, надо было хоть на секунду повернуться к Ромке спиной, но этой секунды у Анфисы не было: Роман шел пригнувшись, держа наперевес вилы. Анфиса прижималась спиной к двери.

Фролов понял, что Анфисино дело — табак, и сиганул во двор в одних трусах. Но Роман уже поднял вилы. Вот оно, мгновение, — со всей силой он бросит их сейчас в Анфису, пригвоздит ее к двери!

— Ну, бей, гад, бей! — крикнула она и пошла навстречу острым зубьям.

— Убью, все одно убью! — завопил протрезвевший Ромка, откинул вилы и почти рухнул на ступени крыльца.

Анфиса, закрыв глаза, стояла над ним.

— Сопля, — наконец, отдышавшись, глухо сказала она. — Баба!

И ушла в избу. Фролов перелез через плетень, подобрал вилы и упрятал их на всякий случай подальше в сарай. Роман глядел на него невидящими глазами, трясся словно в ознобе.

— Эй, Фролов, — крикнула в окно Анфиса, — пощупай: чай, мокрые у него штаны?

Роман, оживший вдруг, как от удара плетью, вскочил. Однако Фролов удержал его.

— Я ей, гадюке, покажу, покажу, — бормотал Ромка, вырываясь из фроловских рук.

— Отпусти его, — сказала Анфиса.

Она вышла на крыльцо. Уже одетая, с вещмешком.

— Ну показывай! Все только обещаешь, а показу никакого нету. Прощай, гражданин хороший, Ушла я. Бери избу, владей, царствуй. Черт с ней! Люди на фронте жизни теряли, а это... барахло это, да залейся ты тут, подавись. Все равно опоганенное место. Руки-ноги есть, наживу...

— Уймись, Анфиса, — жалко сказал Ромка. — Смирись.

— А что ж я? Я смирилась. По-твоему получилось, даже с прибытком, всю избу тебе оставляю. Радуйся...

Она ушла.

Анфиса сняла комнату недалеко от фабрики, стала жить самостоятельно. И на работу оформилась в красильный цех. Ромка снова царил в своем доме один. Но царствие его на этот раз было скучное, унылое. Бабы к нему не ходили. И напивался редко. А когда напивался, то бродил по двору, пел тоскливым голосом: «Умирать нам рановато, есть у нас еще дома дела». Иногда по вечерам посещал Фролова, курил, вздыхал, молчал.

У Фролова жизнь текла без особых происшествий и перемен, если не считать, что последнее время ему немало хлопот доставляла Солдатка. Наступил у нее деликатный период: чуть недоглядел Фролов, пропала Солдатка, пошла искать по окрестностям себе пару. Это закон жизни гнал ее, ибо предназначение всего живущего — в определенное время производить себе подобных. Но пары не было, и Солдатка томилась в желании материнства. Однажды он искал ее два дня. Нашел за десять километров от поселка, в заброшенной колхозной конюшне, где давно выветрился конский запах. Война не только людей посекла, но повырубила и лошадиное племя. Другой раз Фролов разыскал ее в компании старого фабричного мерина в овсах.

— Глупое ты существо, — говорил Фролов, ведя ее домой, — нету в нашем районе тебе жениха, не ищи. Зачем зазря страдать, мучиться? Нету, и все, осознай, одинокая.

Солдатка слушала его, потряхивала головой. Нет ничего скучнее, как слушать нотации, и нет ничего бесполезнее, как читать нотации, — ей надоедали фроловские назидания, она толкала его мордой в спину, упрекая и заигрывая.

— Не балуй, — говорил Фролов, — старая ведь, а ведешь себя как несмышленыш.

И с добродушной укоризной смотрел на нее. Он никогда не выдерживал ее взгляда. Совестливо ему отчего-то вдруг становилось, словно глядел не в глаза зверя, существа безразумного, а в зрачки мудрой твари, страдающей и все понимающей. Фролов был убежден, что лошадь хоть и не человек, но и не зверь, что она видит всю твою хорошесть и плохость, и потому-то, наверно, он безотчетно, без сознательного какого-то намерения вроде бы даже заискивал перед Солдаткой.

Он уважал ее и знал, что Солдатка, несмотря на то что имеет о нем какое-то свое нелестное мнение, тоже уважает его. Фролов не понимал, откуда у животного это чисто людское уважение, чувство, которым обладает совсем не каждый человек, ибо у некоторых как начинается, так и кончается все с уважения к себе одному.

Фролову приятно было иногда порассуждать с самим собой о том, что для установления на земле порядка надо не так уж и много — научиться людям в первую очередь уважать, понимать друг дружку. Тогда не будет ни корысти, ни обмана, не будет драк, убийств, а главное, исчезнут — пропади они пропадом! — войны. Не таким уж пустым человеком был Фролов, чтобы не понять наивность этих размышлений. Но, размышляя в этом направлении, он мягчел душой, словно рассказывал детишкам сказку с хорошим концом. Так уж устроен русский человек: все сказки, сочиненные им, хорошо кончаются. Хороший конец всегда видится русскому человеку. Что б там ни было, а хороший конец — всякому русскому делу венец...

Раз, а то и два раза в месяц Фролову приходилось мотаться в райцентр, вышибать кое-какой материал. До райцентра было не так уж близко, но, впрочем, и не далеко — три часа на поезде или на машине.

Райцентр был невелик — пыльный городишко, мало отличавшийся от поселка, где жил Фролов. Но в райцентре имелось то, что по штату не положено было иметь в поселке, — начальство, которое оделяло фроловский склад своей милостью или немилостью. Иногда весь успех фроловского предприятия зависел от настроения не главного, а второстепенного лица. Второстепенное лицо порою сильнее наивысшего начальника.

Человек, заправлявший материальными складами, был худ, с сиплым голосом, в синем замасленном френче. При разговоре ковырял спичкой в зубах и называл Фролова на «ты». Фролов же был чудак: он недолюбливал, когда его называли на «ты» люди, которым он не мог ответить так же в силу своего подчиненного положения.

Второстепенному лицу, чтобы его задобрить, следовало улыбаться, осведомляться о здоровье деток, жены. Не мешало бы в каждый приезд раздавить с ним полбанки и потравить баланду. Фролов с большим удовольствием сделал бы это, но не делал, потому что не умел, мешала этому фронтовая школа, а там наука одна — не лги, криводушием смерть не обойдешь.