Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Красота была — красивая, как на картине. Небо в закате, с одной стороны розовое, с другой — синее, почти черное, вроде бы тучи несли грозу. Темнота только коснулась реки, но не пала еще, прикрыла прозрачной пленкой, а не сгустилась, и покуда было далеко видно, аж до того берега.

Кто-то плыл, пыхтел, отдувался. Без труда, с удовольствием плыл. Фролов узнал Анфису. И она его заприметила:

— Ты, солдат?

— Ну?

— Баранки гну! Куда насдобился? Прыгай купаться!

— Обойдусь, — сказал Фролов, но спустился к реке, стал дожидаться Анфису возле ее вещей. Она подплыла, велела Фролову отвернуться, оделась в кустах.

Потом сидела рядом с ним на валуне, отжимала волосы, восхищалась природой и купанием. Волосы у нее были длинные, густые, как лошадиная грива.

— Сберегла? — удивился Фролов.

— Сберегла, — ответила она радостно.

— Смех! Это же на фронте ферма по разводу автоматчиков.

— Кого?

— Ишь ты, не понимает... Ну, вошей...

Она усмехнулась:

— У нас они танкетками звались. Убереглась! Короткую стрижку не люблю. Что за баба без волос?

— Так разве ж ты баба?

— А кто ж я? Мужик?

— Солдат.

— Нутк все одно баба.

Она засмеялась. Тихо как-то засмеялась, томно, с потяготой. Фролов поглядел на ее голые колени. Круглые они были, гладкие, как яблоки. Он посидел, глядя в сторону, поднялся.

— Ладно, с боевым приветом!

— Куда ж? Отдохни, — сказала она. — Ты у меня теперь один тут земляк. Посиди.

— Надоело.

И пошел. Она догнала его.

Розовость уже ушла с неба, река охолодала, загустилась — вот-вот упадет темнота. Они шли, молчали. Фролов смущался, что Анфиса идет рядышком. Близко идет, локтем задевает.

Он отодвинулся.

— Фролов, — сказала она.

— Ну?

— Вопрос задам, ответишь?

— Загадки не загадывай, говори.

Она вскинула на него глаза, усмехнулась. Он ждал, когда ж она задаст свой вопрос, но она не задавала.

— Где ж вопрос-то? — спросил он.

— Раздумала.

И снова они шли молча. Так и до дому дошли.

— Э-эх, — сказала она у ворот, — уж точно так точно: всюду относительность.

— Опять ты с этой хреновиной, — рассердился Фролов, — брешет незнамо что! Слушать противно.

— Истина это, не хреновина, — сказала Анфиса назидательно. — Относительность всюду. Меж людьми, в природе...

— Не разводи агитацию. Не признаю я этого.

— То ж закон природы, чудо-юдо!

— Вот дает! Слышала звон. Сообрази сама, деревня: не может человек быть относительно другого человека. Нет такого закона.

Он махнул рукой, ушел к себе. Но Анфиса не отстала, последовала за ним, примостилась на табурете возле стола.

— Отчего бы это, Фролов? Раньше, до войны, я ни о чем таком не думала, а теперь все думаю, все рассуждаю? — спросила она.

— Разжужжалась, — досадливо проговорил он, снял сапоги, улегся, вскинул ноги на спинку кровати, чтоб кровь отлила, разгуделись они за день. — А что толку от твоих рассуждений? Три копейки им цена, твоим рассуждениям. А свою относительность ты вышиби из башки. Такой ерундовины можно напридумывать сколь угодно. Все живое объединения ищет, стадом ходит, друг к дружке жмется — коровы там, лошади, волки, лисы, любые птицы. И человек — тоже. Закон — чтоб люди вместе жили. Ясно? А ты «человек относительно другого человека».

Анфиса слушала его с ухмылкой, курила, облокотясь о стол, пускала дым в открытое окно.

— И таких я видала. Дите ты, Фролов. Люди-то от страха друг к дружке жмутся, а страх пройдет — и опять врозь.

— Не ври. — Фролов рассердился. — Не таков человек. Не переиначивай. Одно слово — баба, все переиначит.

— Чего ж это я переиначила? Ничего не переиначила. Относительность — закон природы. Старший лейтенант все знал, он зря не говорил, доказательность у него была.

— Интеллигент он, твой старший лейтенант.

— Ты его не позорь, слышь. — Анфиса обиделась. — Не знал его, не обзывай.

— Больно нужно обзывать. И без знакомства чую, каков у него запах, коли такие речи толкал. Не разбирался он в политике, твой старший лейтенант, вот что я тебе скажу.

— Это еще почему?

— А потому — не кумекал, что к чему. Таких разных законов знаешь сколь можно напридумывать? Вагон и маленькую тележку.

— Эк, какой ты веселый! А ну напридумай!

— Пожалуйста. Да что я? Были на свете всякие разные законники. Вот, к примеру, Гитлер-собака тоже решил новый закон природы открыть: дескать, среди людей одни — господа, другие — рабы. Господа командуют, рабам даже шевелить мозгами воспрещено. Фондерпшик из этого закона природы получился. Может, кто и хотел бы отделить человека от человека, но настоящий закон тянет их друг к дружке. Ни войной, ни какой хреновиной не разделишь! Ясно, голова садовая? Потому и у Гитлера не получилось, чтоб, значит, люди и думать не смели. А как это — не думать? Человек, конечно, слаб телом, а вот духом посильнее слона. Его можно искровенить, руки-ноги отсечь, в концлагерь запереть, на коленки даже поставить, а свою собственную думу думать никак нельзя воспретить. И на коленках он что пожелает, то и будет думать. Вроде бы и покорился телом, а мозгами — все свое колесо крутит. Поклоны бьет, а колесо крутит... Вот он, закон природы, настоящий-то. Оттого-то люди шагают и шагают вперед, с самого изначала идут и идут.

— Наговорил ты, Фролов, аж голова распухла, — устало сказала Анфиса. — И все ж, что ни толкуй, человек супротив другого относителен.

Фролов даже крякнул, побагровел от злости:

— Эка дура!

— Не дура, Фролов, — печально сказала она. — Как же не относителен? Ты вот про законы распелся, в облака улетел, а я гляжу на тебя да другое думаю.

— Что ж ты такое думаешь?

— А то: спустился бы ты, дурак-дурачина, на землю да меня бы пожалел, вот Ромка и я, разве не относительность?

Фролов подумал, кивнул:

— В этом деле, что ж, соглашусь, относительность. Однако ж мечта не всегда сбывается. На то она и мечта, будто сон нездешний.

— Вот видишь, — значит, я права. — Анфиса засмеялась с превосходством. — Эх ты, законник. Ну, ну, спокойной ночи.

И ушла. Фролов поворочался на кровати с боку на бок, потом поднялся, схватил двумя пальцами из горшка с цветком Анфисин окурок, выбросил его за окно, да подальше, к забору, чтоб и духом ее мужицким тут не пахло. «Баба, баба — окромя ляжек, ничего бабьего и нету...»

Утром Фролов не сам проснулся, его разбудил крик в соседском дворе. Орал пьяный Ромка, — может, с самого ранья нализался или, наоборот, с вечера не просыхал. Он ломился в избу, кричал, что Анфиса не имеет никакого права выгонять мужа на улицу, что половина дома принадлежит ему. Дверь открылась, и на порог вышла разъяренная Анфиса в синей ночной рубашке, босая, всклокоченная. Она не кричала, она, уперев руки в бока, молча глядела на Ромку, но так глядела, что он оробел, попятился назад.