Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Кобель несчастный! Крыса тыловая! — кричала Анфиса. — Мы там кровь проливали, а он, подлец, баб тут ублажал. Убью!

Из толпы улюлюкали: то ее подзуживали, то срамили Шурку и Ромку.

— Дождался, окаянный, срамник бесстыжий! Не щади, Анфисушка! — требовали старухи.

Женщины помоложе были добрее:

— Побереги, Анфиса, он один у нас на три улицы!

И все дружно смеялись, ибо картина была и в самом деле очень смешная. Для Ромки, Шурки и Анфисы — настоящая драма, а со стороны — смех.

— Вы еще тут собрались! — накинулась Анфиса на женщин. — Вылупили зенки! Возьмите себе паразита! Ешьте!

Она сплюнула, отбросила к сараю коромысло, ушла в избу и заперлась там, выкинув в окно Ромкину рубаху и Шуркины туфли.

В избе она просидела до вечера, ругаясь, если кто-либо осмеливался постучаться в дверь. А вечером вышла во двор, увидела в огороде у бабки Филипповны Фролова — он, вернувшись с работы, картошку сажал, — устало позвала: — — Эй, ты!

— Ну?

— Солдат, что ли?

— Ну?

— Разнукался! Курить есть?

— Махра.

Она толканула плечом плетень, крепок ли, и перелезла к Фролову.

— Откуда взялся? Не упомню тебя.

— Я не тутошний, поселился по интересу.

— Чудак, какой тут интерес? Худо тут. Народ неверный. Промежуточный — ни город тебе, ни деревня, так, какая-то ерундовина. Промежуточный — самый пустой народ. Что за интерес-то? Баба, что ль?

— Много знать будешь, враз состаришься, — сказал Фролов.

— Скрытный! — Она скрутила цигарку, закурила. — А мне что, мне плевать на твой интерес. С какого фронта?

— Третий Украинский.

— Ври!

— Ты знаешь, — осердился Фролов, — ты говори, да не заговаривайся.

— Я сама с Третьего Украинского, чудо, — сказала она с радостным удивлением, — рядышком, значит, воевали...

Фролов скептически усмехнулся:

— Угу, воевали. Кто воевал, а кто...

— Угадал! Я, чудо-юдо, в полковой разведке была. Брось лопату-то! Поговорим. Да брось, слышишь?!

Она хотела выяснить, не встречались ли они на войне, коль были совсем недалеко друг от друга. Но нет, не встречались. Продвигались где-то во взаимной близости, в параллельных населенных пунктах, но не встречались. Впрочем, как-то даже стояли в одном и том же городе на одной и той же улице, но друг дружку не приметили. А вот общие знакомые у них нашлись. Хоть и не близкие, но все же, можно сказать, знакомые. Правда, в высоком звании — один командир дивизии, другой — еще старше, командующий армией. Анфиса и Фролов знали их более по фамилии, но все равно было приятно вспомнить военное начальство и даже посплетничать о нем.

После такого разговора Фролов предложил Анфисе снова закурить, она вежливо поблагодарила и ловко свернула самокрутку. Серафим был расположен продолжить воспоминания, но из избы выползла бабка Филипповна, запричитала над Анфисой, как над свежей могилой:

— А сыночки мои серебряные не возвернутся уже никогда. Ой, Анфисушка, ой, горюшко мое лихое...

Она заплакала. Анфиса тоже пустила слезу, обняла старуху и пошла за нею в избу выслушивать неутешное материнское горе. Фролов вздохнул, глядя им вслед. Как всегда, он посочувствовал бабке, но сейчас и Анфису пожалел, — вот ведь какая печальная история: вернулась женщина к родному порогу, а тут неудачливость в семейных отношениях. И еще он пожалел ее оттого, что Анфиса растеряла на фронте свое естество, не было в ней определенности, ни баба, ни мужик. Солдат — тут и пол ее, и звание, и профессия. Одним словом, курица не птица, Берлин не заграница, солдат в юбке — не баба, не девица.

Пали сумерки. Фролов наметился спать и газету перед сном посмотреть — когда ее читать-то, как не перед сном? — но тут в окно глянула Анфиса:

— Идем ко мне, у меня пол-литра есть: мужику в подарок везла. А теперь что ж, теперь раздавим с тобой, а? В связи с возвращением... Я ему теперь ухо откушу или нос!.. Слышь, идем, не могу ж я одна водку хлестать. Иль сюда тащить?

— Тащи, — сказал Фролов: какой мужик откажется от водки.

Фролов не был богатырского телосложения, но выпить умел. Однако Анфиса не отставала — выпьет, понюхает огурец и песню затянет. В обычном состоянии голос у нее нормального звучания, только от курева сиплый немного, но, когда песню поет, тоненьким голосочек становится, как паутинка. Сначала она пела патриотические песни вроде:

а когда опорожнили бутылку, жалостливо затянула про любовь,

пропела куплет и заплакала.

Однако Фролов не любил бабьих слез.

— Еще чего! — сказал он, и Анфиса затихла.

Похлюпала носом, спросила:

— Жиры — что это такое? — И сама ответила: — Сложные эфиры! Вот что такое. Жрешь и не знаешь, голова садовая.

— Мне хрен с ними, хоть они эфиры или трали-вали, — сказал Фролов и выскреб из консервной банки остатки свиной тушенки. — У меня свое направление ума.

— Э-эх, темнота, — сказала Анфиса. — А я большой учености людей видала. Старший лейтенант — вот умник был, раскрасавец мальчик. «Анфиска, будь так любезна, принеси аш-два-о». Воду, значит, ему надо принести, вода так называется по-научному.

— Кто ж этого не знает? — солидно сказал Фролов. — Это все знают.

— А что на небе имеется звезда Кассиопея — кто знает? Может, ты знаешь? А что все вокруг относительно — знаешь? Время — относительно. Жизнь — относительно. Ты супротив меня — относительно, я супротив тебя — тоже. Понял?

— Что я, дурак? — обиделся Фролов. — Не без грамоты уж совсем.

— Нет, это понять невозможно, это он один понимал... Убили его, старшего-то лейтенанта...

Она всхлипнула, хотела заплакать, но поймала угрюмый фроловский взгляд и не заплакала.

— Ну ладно, — сказала, — спасибо за компанию. Пойду.

— Куда? Сиди. — Фролов достал четвертинку, припасенную на особый случай. Особого случая не было, но уж коли начали пить, чего ее беречь? Фролов достал четвертинку, но Анфиса отказалась:

— Нет, спасибочко. Спать захотелось, устала. Очень была рада с вами познакомиться.

— Взаимно, — деликатно ответил Фролов.

Она ушла. Серафим прибрал на столе, выбросил окурки, разобрал кровать. Он уже сапоги снял, готовясь ко сну, как снова вернулась Анфиса.

— Что, спрятал уже бутылочку? А ну-ка?

— Не допила?

— Угу, еще захотелось.

Фролов разлил по стаканам четвертинку. Они выпили. Анфиса поморщилась, сплюнула:

— Брр, гадость! Как ее только мужики пьют? — и засмеялась деланным смехом. — А мой-то Ромка, дурачок, что учудил! Лежит, понимаешь, в постели, на белых простынях, как порядочный, и меня, подлец, дожидается. С него как с гуся вода! Вот чудик! Однако я решила цирк больше не устраивать, пусть себе дожидается. Правильно решила?